Валтасар потупился и осторожно произнёс:
- Уповать, что очистится сама? Она не должна быть чем-то священным. Чтобы мерзавцы не прикрывались партбилетом, нужны и другие партии... – он дружески, извиняющимся тоном добавил: – Конечно, партии с социалистической программой – безусловно левые.
Глаза Зямы ушли далеко за стёклышки очков.
- Надеюсь, сказано необдуманно, – начал он с вынужденной любезностью, в то время как втянутые его щёки загорелись синеватым румянцем, – а то ведь можно и понять – вы подводите мину под завоевания, которые не удалось погубить Сталину...
Валтасар протестующе вскинул руки и замотал головой. Илья Абрамович умоляюще, с лукавинкой, воззвал:
- Зяма, ради всего святого, не надо! К счастью, мы все тут беспартийные, и нет нужды доказывать идейность.
Тот, к кому он обращался, крепко сморщил лоб, очки вздрагивали на тонкой переносице:
- Партию создал Ленин. И теперь, когда ленинские нормы восстанавливаются, когда...
- Хотелось бы, – вставил Илья Абрамович, – небольшого довеска к газетным обещаниям! Вспомните: когда мы выкупали молодого человека, с хлебом были перебои, но чёрной икры хватало. А нынче?..
Привычно-пониженные голоса повели разбухающую перепалку о том, когда и благодаря чему «будет накормлен народ», «нравственность обретёт защиту не только на словах» и «незамаранность детства даст свои плоды – интимные отношения поднимутся над низменным».
Смуглый брюнет, чей нос опирался на стильно подстриженные усы, сливавшиеся с короткой красивой бородкой, требовательно сказал:
- Минуточку! – и произнёс: – Идеи – трёп, если у их поборников нет критически злого...
- Евсей за Евсеево! – перебил Зяма. – Ну скажите же ваше излюбленное: «За добро горло перерву!»
Евсей отвечал взглядом наблюдательно-лёгкого юморка.
- Мы забыли о герое нашего сбора, – проговорил осуждающе и повернулся ко мне: – Друг мой, кому сегодня тринадцать, не покажете – что вы поняли из всего услышанного?
Моё сознание утопало в едких клубах непроизвольно возникающего пережитого. Наш серый многоэтажный корпус, провонявший уборными и тошнотворной гарью кухни, гневливая праведница Замогиловна, свойски-снисходительный Давилыч. Дирек, который сейчас увиделся злобной, с чёрными макушкой и хребтом, овчаркой... Болезненно-зримым хлестали воображение и письма матери... Будоражащий океан не мог не выйти из берегов.
- Если никак ничего нельзя, то – индивидуальный террор! – выдохнул я мысль, поражаясь её чужой завидной взрослости.
Мгновенно все, кто был в комнате, взглянули на закрытую дверь. Немая минута окончилась на слабых звуках – Зяма, в каком-то крайнем упадке сил, пролепетал, адресуя Пенцову:
- Вы взбесились? вложили ему...
- Не было! – Тот, потемнев лицом, придвинулся ко мне, говоря глухо и жалобно: – Ты слышал от меня что-либо подобное?
- Конечно, нет! – Я внутренне ощетинился от остро-неприятного холода к нему.
- Пожалуйста, повтори всем, – попросил он, и я повторил.
Он испытал облегчение – сжал кулак, несколько раз взмахнул им, и мне бросилось в глаза, как опутана венами худая рука.
- Ты должен раз и навсегда осознать, – услышал я, – нельзя даже в мыслях присваивать право решать о... о чьей-то жизни.
Удручённый Илья Абрамович внёс свою лепту:
- Никому не дано лично осуждать на... на то, что ты взял себе в голову! С этим невозможно жить среди людей! Это – злая доля, зло съест самого тебя.
Зяма, тревожась до чрезвычайности, горячо зашептал:
- Напомню, я предостерегал! Вырывать из коллектива, пусть ужасного, но – коллектива! – чревато... риск есть и будет, мы не гарантированы от самого нежелательного...
Меня выкручивало в преодолении вызова.
Я завёл руки назад, вцепился в спинку стула, скрючил пальцы здоровой ноги, стискивая всего себя, чтобы не закричать: «Но я же не могу не думать! А думая – никогда не обхожусь без выстрела! Я хочу-хочу-хочу хотеть того, о чём сказал!!!»
* * *
Лицо Евсея отразило как бы оттенок улыбки, что свойственна сдержанной натуре при виде чего-либо интересного.
- В Арно бродит ранимое самолюбие, и он поймал всех вас на эффекте, – сообщил он так, точно от него ждали объяснения. – Между тем, я чувствую, наш друг – вовсе не экзальтированный лирик, а неразвившийся рационалист. Проверим гипотезу? – спросил он меня и, отведя в угол, заслонив от взглядов, принялся «гонять по математике».
Его работа была связана с исследованиями в заливе Кара-Богаз-Гол: уникальный состав веществ в воде, происходящие процессы. Евсей занимался математической частью.
Удовлетворившись моими ответами, он сказал намекающе:
- Всё стоит на математике, из неё вытекает и в неё возвращается. Хочется кому того или нет, но повседневность планомерна! Разлад с рациональным оборачивается нолями и минусами.
Прибежала из кухни Марфа – позвала мужа, они принесли шипящие сковороды: рагу из баранины, поджаренную на сале лапшу. Последствие моих слов нашло себя в общем желании подстраховаться: включили магнитофон, чтобы упредить возможность сомнений – у нас, под предлогом моего дня рождения, нормальная бытовая гулянка.
Илья Абрамович, стараясь развеять неладное в обстановке, что цепко держалось после сказанного мной, поднял стопку жестом, полным достоинства и приятности:
- Царский пир! – и перед тем как чокнуться с Валтасаром, пожелал мне немного аффектированно: – Чтобы ты так жил!
Взрослые выпили, закусывают солёной килькой, подхватывая на вилки промасленные кольца лука. Мне и трёхлетнему Родьке дали компота из сухофруктов – понемногу, чтобы сладкое не перебило аппетит. Магнитофон выдаёт исполняемое с деланной заунывностью, кем-то безголосым:
Будет вьюга декабрьская выть –
То его понесут хоронить...
Родька стал приплясывать, и его вид был само чувство ответственности. Мои нервы ещё гудели, но не так воспалённо. Евсей скосил на меня глаза и, намазав кусок мяса горчицей, уклончиво улыбаясь, взял рюмку:
- Водка для рационалистов – вода жизни, – рассуждал он как бы сам с собой, – дозированная, она разгружает, чтобы не было крена в сторону невозможного...
В дальнейшем у меня будет вдоволь оснований вспоминать этот день, и однажды, уже в зрелую пору, я уловлю в себе то, что облеку в образ: пролито вино, и короткая струя разбилась бесформенно... Всплеск преобразуется в мысль, что не случайности редки в жизни, а редко понимание их естественности. По смыслу совершенно никак не связанное со всей этой историей, выступит на первый план место в Книге пророка Даниила: «Валтасар царь сделал большое пиршество...»
Валтасар, к которому отнесено: «...ты взвешен на весах и найден очень лёгким».
10.
Шины увязают в песке, мы слезаем с велосипеда. На пляже почти вся наша школа; беспрестанно кивая знакомым, двигаемся к нашему месту – неудобному глинистому обрывчику: там меньше народа. Гога знает – я стесняюсь моей ноги. Два-три года назад не так стеснялся, хотя носил тогда аппарат: друзья по очереди (делать это каждому так нравилось!) помогали мне его снимать и надевать – чужие мальчишки, гомозливо теснясь вокруг, ненасытно созерцали процедуру.
Но теперь я всё придумываю отговорки, чтобы остаться в брюках, мне кажется, наш обрывчик недостаточно удалён от толпы. Сколько купальщиков! Взгляд скользит по полуобнажённым фигурам, скользит – задерживается на одной: я прикусываю губу. С прикушенной до крови губой смотрю на стоящую шагах в двадцати, по щиколотку в воде: восхитительно сложённая, ко мне вполоборота, она ещё не увидела меня.