В очерках на страницах молодежной
(и не очень молодежной) прессы, на вывесках кафе — словом, где угодно!
Каминский вспоминает, как его, впервые появившегося в Арктике молодого
пилота, опытный полярник Янсон встретил поначалу с некоторой осторожностью,
причины которой впоследствии объяснил сам: «...я думал, что вы из породы
романтиков». Как видно, особого почтения к этому слову Янсон не испытывал уже
тогда.
Совсем недавно почти текстуально то же самое сказал другой полярник —
известный исследователь Арктики и Антарктики, Герой Социалистического Труда
Алексей Федорович Трешников: «Если человек просится в Арктику или Антарктику,
заявляя, что он романтик, я ему не верю. Романтиков хватает в лучшем случае на
дорогу «туда».
А дважды Герой Советского Союза Арсений Васильевич Ворожейкин пишет о
присущем каждому настоящему летчику чувстве тяги в небо так: «Оно всегда рождает
приподнятость духа, праздничное и радостное настроение. Часто это называют
романтикой. Сомнительно. Романтика — явление преходящее. Профессия же
летчика — прежде всего постоянный будничный труд, работа...»
Вот как отзываются о романтике люди, которым в этом вопросе, как говорится, и
карты в руки! Но полно, о романтике ли говорят они? Нет, я убежден, что только о
«романтике» в кавычках! Но о понятии — о затертом, девальвированном (к
сожалению) слове.
Не случайно Каминский вспоминает, как один из симпатичнейших персонажей его
записок — радист Радомир Медведев — на несколько провокационный вопрос
своего командира: «Тебе не кажется, что романтики — это пижоны, которые
ищут длинного рубля и не ищут работы?» — отвечает: «Нет, не кажется!
Романтики открыли Америку и осваивают Арктику. Они двигают вперед науку и
искусство. А это каждодневный, занудливый труд в поте лица».
Занудливый! Да еще в поте лица! Оказывается, так... А главное, оказывается,
что эти прозаические приметы суть не антиподы романтики, а составные ее части.
Так что смысл высокого понятия романтики сомнений не вызывает... Жаль только,
что нельзя в законодательном порядке запретить употребление этого слова.
Вернее — злоупотребление им.
...Почти все, чему научили М. Каминского, как летчика, командира, человека,
годы работы в Арктике, он добыл собственным трудом, раздумьями, сдержанностью в
оценке удач, дотошностью в анализе неудач (ибо «вдумчивого человека проигранное
сражение учит больше, чем выигранное»). Но немало получил он и от своих
предшественников и первых наставников — прежде всего от опытного полярного
летчика, участника спасения челюскинцев Е. М. Конкина. Чего стоили хотя бы так
запомнившиеся автору книги слова, сказанные Конкиным при передаче отряда новому
командиру М. Каминскому: «Учти, всякое дело начинается с человека... Неспособные
работать изо всех сил стремятся ладить со своими начальниками — услужают,
льстят, никогда слова поперек не скажут... Больше всего опасайся людей без
собственного мнения... Замечаю в последние годы спрос на личную преданность...
Личная преданность — первый признак карьеризма. А карьеристы — большое
зло для нашей партии...» Слова эти М. Каминский воспринял «как завет старого
коммуниста ленинской гвардии». И следовал ему неуклонно.
В своих книгах (та, о которой мы сейчас говорим, уже вторая; первая вышла
двумя годами раньше) Каминский внутренне полемизирует с традиционными приемами
изображения Арктики, начиная с пресловутой «джек-лондоновской» внешности ее
покорителей.
Вот он рассказывает о двадцатичетырехлетнем начальнике полярной станции Игоре
Ардамацком, которого даже такие независимые люди, как капитаны судов
арктического флота, встречали у себя на борту с почестями чуть ли не
адмиральскими. «Ардамацкий — подлинный герой освоений Арктики: волевой,
хладнокровный, решительный.
Но, встретив его среди других, вряд ли кто мог
решить с первого взгляда, что этот человек способен на необыкновенные,
героические поступки. У него не было волевого подбородка, а выражение его лица
оставляло впечатление душевной мягкости и деликатности...»
Я намеренно остановился прежде всего на человеческих аспектах книги
Каминского, потому что в этом вижу главную ее силу. Однако, повторяю, сами
факты, в ней описанные, воспринимаются с большим интересом, потому что едва ли
не каждый из них по-настоящему, без бутафории, героичен. И читатель видит, что
подобные героические поступки совершают нормальные, обеими ногами стоящие не на
пьедестале, а на грешной земле люди. Подвиг становится деянием человека, а не
полубога. Думаю, что талантливая, убедительная пропаганда этого тезиса
составляет основу бесспорного воспитательного значения книг М. Каминского и того
признания, которое они успели завоевать у читателей.
Исключение из правила
Место книги в жизни людей определено, казалось бы, исчерпывающе.
Все сходятся на том, что за книгой (если, конечно, это хорошая книга) стоит
реальная жизнь. И так же общепринято, что, в свою очередь, такая книга оказывает
встречное влияние на породившую ее жизнь, помогает читателю осмысливать явления
действительности, правильно оценивать их, находить себе достойные жизненные
цели.
Все это, конечно, так.
Однако — повторим это снова — реальная жизнь сложнее любой, сколь
угодно стройной схемы. Увы, далеко не всякая книга точно и глубоко отражает
настоящую жизнь и тем более не всегда оказывается способной сколько-нибудь
заметно повлиять на нее. Длительный читательский опыт, к сожалению, убеждает
меня в том, что это — правило.
Тем интереснее поискать исключения, в которых упомянутая ортодоксальная схема
оправдывалась бы, что называется, на все сто процентов.
Об одном таком исключении мне и хочется рассказать.
В середине тридцатых годов трудно было найти область науки и практической
деятельности, более популярную в нашей стране, чем исследование Арктики. Арктика
была у всех в умах и на устах.
Участие советских людей в спасении потерпевшей неудачу воздухоплавательной
экспедиции итальянского генерала Умберто Нобиле, благополучный переход ледокола
«Сибиряков» за одну навигацию по Великому Северному морскому пути — от
Баренцева до Карского моря, наконец, драматическая эпопея спасения нашими
летчиками ста четырех участников полярной экспедиции на ледокольном пароходе
«Челюскин» — словом, событий, равнодушно пройти мимо которых было
невозможно, хватало! Были среди этих событий явные победы, были и поражения,
были и такие поражения, которые в конечном счете оборачивались победами —
как в той же челюскинской эпопее, например.
В умах и чувствах молодежи (да и не одной только молодежи) Арктика занимала в
то время примерно такое же место, какое четверть века спустя занял космос: тут и
поток новых знаний, фактов, открытий, и удовлетворение интереса к тому, что
принято называть «приключениями», и, главное, выход естественной человеческой
тяги ко всему устремленному вперед, по-настоящему героическому.
Естественно, что и интерес к конкретным носителям всех этих свойств — к
полярникам, к их делам, планам, высказываниям — был самый пристальный.
Особенно привлекали внимание своих сограждан первые представители крайне
малочисленной тогда семьи Героев Советского Союза — семь летчиков,
принявших непосредственное участие в спасении челюскинцев. Нет, они не почили на
лаврах. Не мыслили провести всю свою дальнейшую жизнь за столами президиумов или
на трибунах разного рода «встреч» кого-то с кем-то. Они либо учились, либо
продолжали делать свое прямое дело — летали.