Между фрау и генералом шёл оживлённый обмен телеграммами, и, возможно, не сегодня-завтра сам Бертгольд прибудет в Мюнхен. Итак, надо остаться, надо разыгрывать роль влюблённого. Отвратительно, бесконечно отвратительно, но нужно. Несколько дней фрау Эльза с несвойственным ей героизмом сопровождала молодёжь на все прогулки, принимала участие в их развлечениях, выполняла роль тапёра во время танцев.
И Бертгольд отметил этот героизм, когда поздно ночью, накануне отъезда Генриха, прибыл в Мюнхен. Выслушав подробный отчёт жены о поведении молодых, о мерах, которые она принимала, чтобы охранить интересы дочери от посягательств красивой кузины, Вильгельм Бертгольд ласково дотронулся пальцем до её круглой щеки:
— О, майне катцхен!
И «кошечка» чуть не растаяла от такого необычного проявления супружеской ласки.
Утром, как только Генрих успел побриться и одеться, к нему в комнату вошёл весёлый, возбуждённый Бертгольд. Встреча на названного отца с сыном была искренней, тёплой.
— Всё идёт хорошо, всё идёт хорошо! — потирая руки, повторял свою любимую фразу генерал.
— А вам очень к лицу генеральские погоны, герр Бертгольд.
— Всё идёт хорошо, мой мальчик. Наше наступление в России развивается прекрасно. Ещё одно — два усилия, и восточный гигант рухнет на колени перед фатерландом. Конец войне! И сегодня мы уже не будем мечтателями, если задумаемся, а что же мы будем с тобой делать, как строить жизнь после победы?
— И эта победа придёт без моего непосредственного участия! — вздохнул Генрих.
— Не жалей об этом, не жалей, мой милый. Русские дерутся с отчаянием приговорённых к смерти. Поезда с тяжелоранеными сплошным потоком идут с востока на запад. О да, потери наши огромны. Но всё будет, как надо. И я хотел знать, мой мальчик, что ты думаешь о своём будущем?
— Моя карьера целиком зависит от вашей благосклонности и ваших отцовских советов.
— На это ты можешь всегда рассчитывать. А как твои личные дела? Надеюсь, не одна француженка с нетерпением ждёт твоего возвращения в Сен-Реми? Ведь так?
— Я держу слово, данное Лоре, — не знакомиться с другими девушками, только с её подругами.
— А эта, как её… Ну, дочка хозяйки гостиницы, где ты живёшь? Ведь я обо всём проинформирован. «Неужели Миллер доносит ему об этом?» — промелькнуло в голове Генриха.
— О герр генерал, уверяю вас, что, кроме уроков французского языка…
— Послушай, Генрих, я солдат и мужчина, такой же, как и ты. И понимаю, что у нас могут быть развлечения, знакомства, обусловленные, ну, как бы тебе сказать, физиологическими потребностями… Не красней, я отец, и могу разговаривать с тобой откровенно и прямо. Я не против всяких там учительниц языка, но я говорю о другом. Я хочу знать о твоих планах на будущее, о планах серьёзных. В твои годы уже следует об этом подумать.
— Я думал.
— Если не секрет, скажи и мне.
— У меня нет от вас тайн. Моё будущее может быть связано лишь с вашей семьёй. С будущим Лоры.
Бертгольд вскочил с кресла и зашагал по комнате, как делал он всегда в минуту волнения.
— Ты ей говорил об этом?
— Нет.
— Почему?
— Лора ещё ребёнок, наивный ребёнок. Она может не отличить обычней влюблённости от подлинной любви…
— Ты прав… Как же ты решил поступить?
— Теперь мы уже знакомы. Она немного узнала мой характер, я буду переписываться с нею чаще, чем до сих пор. А зимой, когда мне будет положен очередной отпуск, снова приеду в Мюнхен, чтобы поговорить с ней серьёзно.
С минуту Бертгольд колебался. Может, поднажать, ускорить события? Но это будет невежливо, неумно, и генерал согласился с Генрихом.
— Правильно, Генрих, разумно! Хвалю и совершенно согласен с тобой… Давай условимся: четвёртого февраля день рождения Лоры, в этот день…
— Вы думаете, что мой разговор о будущем будет подарком для Лоры?
— О, безусловно!.. По крайней мере я ей докажу, что это так, — поправил себя генерал. — А теперь идём завтракать.
Бертгольд обнял Генриха за талию и повёл его в столовую, где их уже ожидали Лора и фрау Эльза. Бертины не было, хотя она накануне и шепнула Генриху, что непременно придёт позавтракать с ним — на прощанье.
Беззаботно и весело прошёл в семье Бертгольда последний день отпуска Генриха. Все были веселы и возбуждены. И во время прогулки, и в бильярдной, где дочка ставила ставку на Генриха, а мать на своего Вилли, и за обедом генерал иначе не называл Генриха, как своим сыном, весело подмигивая фрау. Он чувствовал себя рыбаком, который после долгого и томительного ожидания поймал здоровенного окуня. Да и у Генриха фон Гольдринга не было оснований для недовольства. Обручение отодвинулось на несколько месяцев, а мало ли что может случиться за это время. Но теперь он, безусловно, может рассчитывать на всяческую поддержку своего тестя. А не у каждого офицера такой патрон, как гестаповский генерал, да ещё друг самого Гиммлера. Увидим, кто же действительно рыбак, а кто рыбка!
Что касается фрау Эльзы и Лорхен, то они буквально млели от счастья. «Очевидно, утренний разговор с Бертгольдом для них не секрет», — решил Генрих.
Вся семья Бертгольда поехала на вокзал провожать Генриха. Проводы были немного печальные. Фрау вытирала сухие глаза платочком, а Лора, бросившись Генриху на шею, искренне расплакалась. Бертины на вокзале не было.
НА ГРАНИ СМЕРТИ
Как всегда, в субботу Моника принялась за генеральную уборку своей комнаты. Она уже вымыла и вычистила всё, что можно было помыть и почистить, а теперь мягкой белой фланелькой перетирала безделушки. Милые и такие дорогие сердцу сувениры! Вот эту красивую бонбоньерку Монике подарил отец, когда ей минуло восемь лет. Как гордилась тогда девочка тем, что там внутри лежали не конфеты, а настоящий золотой медальон. И никому в тот день — ни маме, ни Жану, ни тем более ей самой — даже не приходило в голову, что через несколько лет в этот медальон придётся вставить маленькую карточку последний снимок отца.
А вот этот туалетный прибор — подарок мамы в день конфирмации. Боже мой, как далеко это все отодвинулось, и какой глупой девочкой была она тогда! В белом платье, с белыми цветами в руках она чувствовала себя королевой, которой подвластно все на свете. Ведь это для неё так ярко сияло солнце, для неё расцвели эти нарциссы, которые венком лежали на голове и так сладко пахли. Для неё так торжественно и величаво пел орган.
Моника в тот день летала, словно на крыльях, а Жан всё время дразнил её, что она «невеста Христа» и даже мельком не может взглянуть на кого-либо из мальчишек. Жан тоже приготовил ей в тот день подарок — маленький бронзовый бюстик Вольтера. Как хохотал над этим подарком дядя Андре, муж маминой сестры! Он говорил, что подарок никак не соответствует нынешним событиям, и они с Жаном завели долгий спор о Вольтере. Жан доказывал, что Вольтер самый светлый ум Франции, а дядя Андре твердил, что он просто умный циник, на словах прославлявший разум и свободу, а сам выслуживавшийся перед аристократами, меценатами, потому что в душе у него нет ничего святого…
О, Моника теперь совершенно согласна с дядей. Она ненавидит Вольтера за то, что он так насмеялся над её кумиром Жанной д'Арк. Действительно, у него не было ничего святого, ни капельки любви к Франции, если он мог так издеваться над её героиней.
В комнате Моники висит репродукция картины, на которой Жанна изображена во главе войска в доспехах, с мечом в руке. Каждый вечер, ложась спать, Моника глядит теперь на эту репродукцию с мольбою, ища поддержки у вечно живой дочери Орлеана.
Да, Моника тоже мечтает о подвигах во славу Франции, во славу родины, потому что она так же, как Жанна д'Арк, ненавидит врагов своего народа. Чего бы не сделала девушка, чтобы освободить родную землю от оккупантов! В бессонные ночи, ворочаясь в постели, она лихорадочно перебирает в мыслях все способы, какими можно отомстить завоевателям и приблизить час победы. И какие только героические поступки не приходят ей в голову. Но мечты мигом рассеиваются, стоит ей только услышать шаги караульных, которые ходят у входа в штаб дивизии. Эти шаги, такие тяжёлые и гулкие в ночной тишине, словно удары, падают ей на грудь, гнетут мозг, не дают покоя.
А утром, поднявшись после бессонной ночи, Моника должна помогать матери и прислуживать в ресторане тем самым людям, которых она так ненавидит. Правда, она это делает по приказу Франсуа. Пьяные офицеры часто ведут чересчур откровенные разговоры. Одного их неосторожного слова бывает достаточно, чтобы партизаны поняли суть той или иной операции, которая готовится против маки или местного населения. Но как мало таких фраз она могла передать Франсуа!
Её родной брат Жан сейчас где-то в горах с маки. Девушка тоже хотела уйти с Жаном, но Франсуа строго запретил ей оставлять Сен-Реми — он считал, что лучшего связного трудно подыскать. А теперь, когда в гостинице её матери поселился Генрих…
Моника ловит себя на мысли, что назвала барона фон Гольдринга, штабного немецкого офицера, по имени, и краснеет. Последнее время она не узнает себя. До сих пор всё было ясно и просто: Моника обязана давать уроки Гольдрингу для того, чтобы завязать с ним дружеские отношения и использовать его болтливость. Девушка, которая до сих пор не улыбнулась ни одному немецкому офицеру, даже улыбкой официантки, должна согласиться на то, чтобы часами вести чуть ли не приятельские разговоры с этим выхоленным бароном, приветливо здороваться и прощаться с ним, даже время от времени бросать в его сторону кокетливые взгляды. О, как нестерпимо было все это вначале!
После урока Моника прибегала к себе в комнату, бросалась на кровать. Как хорошо, что у неё была эта маленькая крепость — её комната. С детства знакомый мир, знакомые мирные вещи, они, как друзья, обступали её, словно говоря: «Тут ты можешь быть сама собою, это ничего, что по временам ты нас не замечаешь, не надеваешь красивых платьев, которые раньше так тешили тебя, не открываешь крышки пианино, хоть так любила играть когда-то. Не ставишь на стол свежих цветов, без которых не представляла себе жизни. Мы знаем, ни разу с начала оккупации ты не была ни в кино, ни в театре, и догадываемся почему. Ведь ты носишь в сердце траур. Мы хвалим тебя, мы довольны тобою, миленькая Моника! Нет, ты ни предала нас, свой дом, свой город, родную Францию. Ведь ты должна так сделать, чтобы вернуться к нам свободной и счастливой». А Жанна д'Арк глядела на неё со стены и ласково улыбалась.
Последнее время Моника избегает глядеть на свою любимую репродукцию. Она словно боится, что Жанна слишком много прочтёт в её сердце, а то, что происходит в нём, Моника скрывает даже от самой себя.
С того момента, как мадам Дюрель рассказала, что Гольдринг отпустил Жана и ещё одного маки, девушка невольно изменила своё отношение к офицеру. Не то, чтобы она испытывала к нему какое-то тёплое чувство — ведь она совсем не знала, из каких побуждений он это сделал. Просто этот не совсем обычный штабной офицер возбудил в ней любопытство. Кто он такой и почему ведёт себя совершенно иначе, чем другие? Теперь, вернувшись к себе, девушка перебирала в памяти каждое его слово, каждое движение.
Да, он не такой, как все они, но разве это имеет какое-либо значение? Ведь он всё равно остаётся твоим врагом! А что, если он не враг? Конечно, и среди немцев есть немало антифашистов, которые обязаны скрывать свою деятельность, не высказывать своих взглядов. И, может, Генрих так же, как она, ждёт светлого дня уничтожения фашизма? И даже хочет приблизить этот день? Ведь совершенно ясно: он тогда нарочно оставил её в комнате, чтобы она могла прочитать мерзкое письмо Левека. А как он подчёркивал, что хотел бы познакомиться с её друзьями. Возможно, он надеялся через неё связаться с маки…
А что, если прав Франсуа, утверждая, что поведение Гольдринга может оказаться страшной провокацией. И эти большие карие глаза, с такой теплотой глядящие всегда на неё, таят гестаповское коварство? Дав ей прочитать письмо Левека, он помог спасти двух названных в нём маки и их семьи. Ну и что? Они могли разрешить себе такую роскошь, подарить жизнь двум партизанам, чтобы потом, втёршись в доверие, забрать жизнь сотен.
Нет, нет, это не так. По логике событий может случиться и такое, но есть что-то выше обычной логики. Например, интуиция. А интуиция подсказывает ей, что Генрих не способен на преступление или предательство. Да, да, есть логика сердца…
Моника ужасается тому, что приходит ей в голову. А может, она влюблена в этого офицера вражеской армии? Хотела влюбить в себя, а влюбилась сама. Ну, будь же честной, будь честной сама с собой. Ведь об этом никто не узнает, будешь знать лишь ты одна… Да, тебе стало больно, когда ты узнала о вечеринке с дамами в день награждения Генриха крестом… Ты обрадовалась, когда Франсуа пообещал предупредить маки, чтоб они не подстрелили Гольдринга. Ты волновалась, когда он поехал в Лион — те партизаны ничего о нём не знали. Тебе нестерпимо горько думать, что Генрих поехал в Мюнхен и будет жить под одной крышей с молодой девушкой, пусть даже названной сестрой. Так, значит, Моника уже ревнует его, дрожит за его жизнь, ждёт его возвращения. Нет, это ужасно, это немыслимо, так не должно быть! Моника вскочила и, подбежав к окну, рывком распахнула его. Что это? Знакомая машина! Сердце девушки забилось. Вот сейчас он выйдет из машины и направится в гостиницу. Но нет, он поворачивает к штабу, вот уже дошёл, скрылся в подъезде…
Моника медленно, совсем медленно опускается на стул, лицо спокойное, может только чересчур бледное. Но глаза расширились от страха, а сердце стучит от нестерпимой боли.
Да, она любит, любит врага, немецкого офицера! Кому же рассказать обо всём этом? У кого искать совета? У матери? О нет, мать не советчица, она просто обожает Генриха с тех пор, как он отпустил Жана. Тогда Франсуа? Ни за что на свете! Она умрёт со стыда, если кто-либо узнает о её чувствах. Жаль нет дяди Андре Ренара.
Как на последнее спасение, Моника обращает умоляющий взгляд на Жанну д'Арк, но Орлеанская дева молчит. Она глядит на девушку сурово, осуждающе. И та, упав головой на подоконник, разражается безудержными рыданиями.
Как девушки всего земного шара, Моника верила, что любовь — это огромное счастье, а выходит, что она может быть и горем. Большим горем.
И не знала, да и не могла знать Моника, что через несколько дней тот, кто причинил ей столько горя, будет решать: пустить ли себе пулю в лоб сейчас или подождать несколько минут.
Лютц встретил Гольдринга с нескрываемой радостью.
— Как хорошо, что вы вернулись, Генрих. Мне так не хватало нас.
— Я тоже скучал по вас, Карл. Только с вами я могу говорить откровенно и просто.
— Мы встретились, как влюблённые. А тем временем генерал ждёт. Он уже несколько раз спрашивал: вернулись ли вы. Эверс, увидев Генриха, действительно обрадовался.
— Как себя чувствует мой друг генерал Бертгольд?
— Прекрасно. Приказал сердечно приветствовать вас и пожелать здоровья и успехов.
— Очень благодарен. А какие новости в Берлине, Мюнхене?
Не очень внимательно выслушав рассказ Генриха о всём слышанном и виденном, генерал сразу же перешёл к делу.
— Должен признаться, вашего возвращения я ждал с нетерпением. Дело в том, что есть одно деликатное поручение, с которым можете справиться лишь вы, барон, с вашим умением быстро завоёвывать симпатии.
— Вы немного преувеличиваете мои возможности, герр генерал.
— Ни на йоту! Как вам известно, до сих пор наша дивизия считалась тыловой. И поэтому новое автоматическое оружие, которым уже вооружены фронтовые части, к нам не попало. Генрих слушал внимательно.
— Но теперь положение меняется. Есть данные, что Англия ускорила подготовку второго фронта. А в связи с этим и наши, так сказать, тыловые дивизии укрепляются. Уже есть приказ перевооружить нас. Мы получили наряды в распределительный пункт Бонвиля, где изготовляют это оружие. Понятно, что в первую очередь его отправляют на фронт, а нам дают только излишки. А мне хотелось бы получить новое оружие как можно скорее, чтобы мы все побыстрее научились владеть им. И в случае чего могли устроить англичанам и американцам новый Дюнкерк. Вы меня понимаете?