– Да, – согласился Дик. – Заборы, ворота, объявления… Так и кажется, что, впуская сюда, тебе оказывают величайшую милость. Черт бы побрал этого герцога!
И обоим вдруг ужасно захотелось выбраться поскорей за ворота. Но это оказалось не так-то просто. Они все ехали и ехали, пока наконец не добрались до следующих ворот. А по пути без конца попадались объявления, воспрещающие ставить палатки, жечь костры, устраивать пикники. В лесу было небольшое озеро. По безмятежной глубокой глади его скользили белые лебеди, а белое объявление на берегу гласило, что здесь запрещено купаться, кататься на лодках и удить рыбу.
– Сам Робин Гуд перевернулся бы в гробу! – проворчал Дик.
Вскоре, сами того не заметив, они снова очутились на шоссе. Здесь, разумеется, было не столь красиво, как в лесу. Через полмили они оказались зажатыми между двумя рядами домов из красного кирпича. На заднем плане вздымались к небу шахтные копры, а воздух оглашали резкие гудки маневровых паровозов, толкающих вагоны с углем.
Прочитав название деревни, они вспомнили, что это то самое местечко, где Робин Гуд когда-то выиграл состязание в стрельбе из лука. Два-три деревенских домика и церковка выглядели очень мило и живо напоминали о старине. Да еще одна пивная, не из тех, что провоняли перегаром и облицованы противным кафелем, как уборные, – пивная была расположена в саду, перед входом стояли скамейки, а по стенам вился плющ.
Они спросили по стакану апельсинового сока, и хозяин, оказавшийся очень славным человеком, не стал поддразнивать их за то, что, по молодости, они не заказали пива.
В пивной они увидели художника. Он сидел на краешке скамейки и на листе фанеры рисовал зеленого дракона. Это был какой-то совсем необыкновенный дракон – со смешным лицом и мудрой улыбкой. Взглянув еще раз на входную дверь, Дик убедился, что пивная называлась «Зеленый дракон» и что железная рама, в которую вставлялась главная вывеска, была пуста – эту вывеску и рисовал художник.
Художник был молодым человеком с буйной черной шевелюрой и лицом цвета полированного красного дерева. Когда время от времени он движением головы откидывал волосы, на висках обнажалась светлая полоска незагорелой кожи. Энн удивилась: если волосы мешают, почему нельзя остричь их покороче? Но потом вспомнила – художники любят длинные волосы.
Судя по внешности, никак нельзя было сказать, чтобы дела его шли хорошо. Голубая куртка была сильно поношена и запачкана краской, а клетчатую, спортивного фасона рубашку он, по всей видимости, стирал сам. И притом очень давно, и явно забыл погладить. Потрепанные брюки сплошь покрывали складки; складки не было только там, где ей полагается быть на брюках. Башмаки со стоптанными каблуками он носил прямо на босу ногу.
Вдруг художник резко перевел взгляд в сторону Дика и Энн так, словно только что заметил их присутствие, и, не произнося ни слова, принялся их рассматривать. Несмотря на потрепанную одежду и бесцеремонный взгляд, сразу было видно, что он относится к числу тех людей, которых принято называть джентльменами.
– Вы рисуете вывеску? – спросил Дик, чтобы хоть как-нибудь нарушить затянувшееся молчание.
Художник улыбнулся открытой, ясной, сияющей улыбкой. А когда он заговорил, голос его, звучный, как орган, оказался не слишком громким и очень четким.
– Вот именно! Хотя на первый взгляд может показаться, что картошку чищу или в ванной сижу – оба эти занятия более соответствуют моему внешнему виду. И как только вы догадались?
У Дика был такой обескураженный вид, что художник смягчился и продолжал более дружелюбно:
– Но должен сказать, что моя вывеска – это не просто вывеска. Можете вы догадаться, что здесь изображено?
– Конечно. Зеленый дракон, – сказала Энн.
– Правильно. А что еще? Так и быть, скажу вам сам. Здесь изображен шикарный ужин: холодная телятина с салатом, завтрак – яичница с ветчиной, и постель, достойная короля.
– Что-то я их не вижу, – проворчал Дик.
– Вполне естественно. Кровать находится в помещении, а еда – в моем желудке, где ей оказан самый радушный прием. Иные поют, чтобы заработать себе на пропитание, а я вот рисую и получаю за это кров и завтрак, да еще и ужин в придачу. – Художник склонил голову набок и еще пристальней уставился на Энн. – Как видите, я ваш брат-бродяга, мисс Энн Бардейл.
Дик и Энн подскочили, будто по ним выпалили из ружья. С минуту они колебались – не бросить ли стаканы с соком и вскочить на велосипеды. Затем Энн и перегнулась через стол и в упор спросила:
– А вы откуда знаете?
– Видел ваш портрет в газетах. И не старался запомнить – там, кажется, сказано, что вы в Лондоне. Но я художник, и мои глаза фиксируют изображение, как фотоаппарат. Вот я вас и узнал.
– А вы нас не выдадите?
– Только не я. За такую очаровательную парочку, как вы, предложено оскорбительно ничтожное вознаграждение, и хоть при моих стесненных обстоятельствах даже оно пришлось бы куда как кстати, пусть их себе охотятся без моей помощи.
– Вы поступаете как порядочный человек, – пробормотал Дик.
И они снова присели на скамейку.
– Ничего особенного. Мы, художники, – падшие люди, но мы хоть знаем, где остановиться!
– А почему вы пишете вывески? – поинтересовалась Энн. – Разве никому не нравятся ваши картины?
– Тем, у кого есть деньги, они не нравятся. А у тех, кому нравятся, нет денег. Забавно, не правда ли?
– Ужасно!
– И все-таки овчинка стоит выделки. В этой деревне я получил еще один заказ. Надо написать два стенных панно для здания сельской ратуши, которое здешний герцог построил в прошлом году.
– А что вы нарисуете?
– Они просили что-нибудь о Робине Гуде. Одно панно будет называться «Отверженные», а другое – «Барон-разбойник».
– Звучит неплохо, – сказал Дик. – А как вы думаете, герцогу это понравится?
Художник ухмыльнулся:
– Вряд ли. Панно заказаны общественным комитетом, а он сплошь состоит из шахтеров. Когда я им показал черновые наброски, они остались довольны.
– А они у вас с собой? Можно посмотреть? – попросила Энн.
– Конечно. – Художник пошарил длинной рукой на земле и положил на стол прямо перед ними тетрадь для эскизов.
Картина, называвшаяся «Отверженные», изображала на фоне угрюмого пейзажа с шахтным копром процессию безработных горняков.
– Как видите, они лишены всех прав, – объяснил художник. – Даже права на труд. Их вещи можно распродать с молотка за долги, а самих вышвырнуть на улицу. Старики могут быть оторваны от жен и помещены в дома призрения, Юноши могут быть насильственно подвергнуты военной муштре. Это лишь небольшая частица того, что ждет бедняка.
Он перевернул страницу. «Барон-разбойник» не был облачен в рыцарские латы; это был располневший старик в сюртуке, шелковом цилиндре и с красной гвоздикой в петлице. А позади него маячил огромный дом с лесом дымовых труб и бесчисленными рядами окон.
– Это… это же сам герцог! – пролепетала Энн, цепенея от ужаса.
Глаза художника сверкнули:
– Я не решился изобразить самого герцога Окстонского, в противном случае мне пришлось бы туго. Но, если ему нравится, может считать, что это он и есть.
– Но при чем тут герцог? – запротестовала Энн. – Ведь он ратушу построил. Какой же он барон-разбойник? И вообще…
– Да, как это ни странно, ратуша стоит меньше его недельного дохода, который он получает уже только потому, что владеет землей, где лежит уголь. Герцог считает, что ратушу построил он.