– Симулянт, дерется… как… здоровый, – задыхался от ярости несгибаемый борец за социальную справедливость Лабудов, – и все видит!
– Что ж вы хотели, молодой… гм… человек, – не повернулся к Лабудову врач, – мы ж его лечим. Как же иначе?
И ласково поправил одеяло на груди выздоравливающего благодаря медицинским усилиям и конверту без марки 206 кило бананов.
– Будете драться – выпишу, – пригрозила Лабудову медсестра, когда доктор выплыл за дверь. Она, доказывая, что медицина ко всем больным относится в равной степени заботливо, поправила на Лабудове одеяло, попутно вытащив из-под него несколько груш с пончиками и заметила:
– Что вы делаете, вы же погубите…
И оборвав себя на самом интересном, пошла вслед за доктором вместе с пищевой гадостью, что, по ее мнению, должна была довести Лабудова до того места, которое в больнице ежедневно пользовалось повышенным спросом.
Но если вы думаете, что бедный Лабудов был обречен на хроническое невезение, то сильно ошибаетесь. Потому что кто-то умный сказал: жизнь полосатая, как тень от тюремной решетки. И на следующий день, когда 206 кило бананов вылеченными зрачками ласково смотрел на несчастливого Лабудова, нежно обещая, что он теперь выйдет из этой койки только накрытый простыней с головой, музыканту крупно подфартило. Потому что в вестибюль больницы робко влез балабол Акула с расцарапанной о бульварные кусты мордой, зато вполне из себя живой.
Акула попытался проникнуть вверх по мраморной лестнице, но уперся в запертую гораздо лучше, чем его хата, дверь.
– Куды пресся, харя, – проворковала из-за закрытой двери нянечка, – посещения больных завтра, с семи. Пшел вон отседова, адиота кусок.
В ответ на такое традиционное для здешних мест обращение, Акула нервно сузил глаза и кинул руку за пазуху. Он медленно достал оттуда целых три рубля. Обычно нянечке давали рубль, поэтому стоило ей только увидеть край купюры, как дверь распахнулась, словно в ней сработало приспособление пиротехников братьев Николайченко.
– Заходи, сыночек, – ласково улыбалась нянечка, – сейчас я халатик тебе дам, золотой ты мой…
Акула набросил на свои плечи белый халат с желтыми пятнами и попрыгал через ступеньки на второй этаж.
– К вам пришли, – нежным голосом оторвала 206 кило бананов от воспитательной беседы с соседом медсестра. 206 кило бананов с неудовольствием вытянулся на койке и сделал вид, будто у него вмиг открылись все раны. Он смотрел на Акулу, еле сдерживая стоны и закатывая глаза.
– Тебе привет от Макинтоша, – сказал Акула вместо традиционного для больницы вопроса «Как ты сам себе имеешь?».
После такого приветствия у 206 кило бананов тут же все стопроцентно зажило. Он переводил ласковый взгляд с исцарапанной морды балабола на бутылку водки, которую тот вертел в руках, а потом решительно поставил на тумбочку. 206 кило бананов молниеносным движением спрятал бутылку под подушкой, потому что боялся нарушения режима и особенно поползновений Лабудова. И вовремя. Дверь в палату открылась и все больные резко задышали. Медсестра, не обращая внимание на такое ухудшение в организмах, затормозила между лабудовской койкой и ногами Акулы.
– Лабудов! – рявкнула она голосом старшины штрафного батальона, – процедура!
И с гримасой отворачивая нос в сторону от пахнущего карболкой и еще чем-то пациента стала помогать этому страдальцу лечь кверху единственно неизбитым местом.
– Так что там? – слабым голосом теребил Акулу 206 кило бананов.
– Подожди, – отмахнулся от него балабол, с явным интересом рассматривая согнувшуюся перед его носом тазобедренную частицу фигурки в белом халате.
– Скажите, доктор, – кончиками пальцев коснулся бедра медсестры Акула, – это наш знаменитый музыкант Лабудов?
– Все они музыканты, – не без удовольствия ответила на движение души и пальцев Акулы сестра, – пердят, как долгоиграющие пластинки.
И выдернула из Лабудова иголку.
– Вам передавали привет из театра, – нежным голосом соврал Акула этому социализму с человеческим лицом.
– Как там они? – слабым голосом спросил флейтист, с надеждой смотря в руки Акулы.
Однако балабол уже потерял интерес до знаменитости и склонился к 206 кило бананов.
– Жора просил, чтоб ты лежал и спокойно держал нерву на приколе. У тебя дома все хорошо. Через неделю будешь снова работать, – нес Акула, краем глаза наблюдая, как ухо Лабудова медленно вылазит из бинтов. – Ну, ты давай, а то дел по горло. Мне еще в одно место надо. Да, знаешь, Артур Валентинович умер.
206 кило бананов пожал плечами, потому что не знал никакого Артура Валентиновича. И не должен был знать. Тем не менее Акула продолжил.
– Убили его какие-то гниды. Но, говорят, в ту ночь возле его хаты ошивались Николайченки. У покойного картин кучу уворовали. Несчастный человек. А Николайченки под музеем пасутся. Ну, выздоравливай среди здесь, а я к тебе завтра заскочу.
Акула с большим удовольствием перестал нюхать воздух в палате, а Лабудов понял, что из-за этого трепача судьба наконец-то улыбнулась ему в тридцать два зуба. Глаза Лабудова сверкнули, как сопля на солнце. И теперь он решал кому звонить: Сидору Петровичу из прокуратуры, Ивану Ивановичу из уголовного розыска или Дмитрию Пантелеевичу из отдела кадров. Перед тем, как заснуть, чтобы набраться сил, он понял: нужно звонить Роману Борисовичу в КГБ.
* * *
Панич, который после прогулки по бульвару боялся высунуть нос дальше собственной форточки, сильно удивился, когда в его комнату, где были предусмотрительно закрыты даже зеркала, затащили упирающегося балабола Акулу.
– Ага, – с мерзкой радостью в чересчур музыкальном голосе проворнякал коллекционер, – есть еще Бог в небе, а ножи на земле. Давайте сюда этого Сусанина недорезанного.
– Пустите, придурки, – визжал балабол, закрывая руками от оплеух справа и слева и так поцарапанное рыло, – я сам пришел. Лично.
– А, ты еще и пришел, – спокойно заметил Кок со своей распухшей челюстью и свежим шрамом на щеке.
И локтем так стукнул этому провокатору по пушкинским местам, что он затормозил только у ног Панича, делая вид, с понтом его уже зарезали. Панич с большим удовольствием поднял стопой морду балабола. И тут он вспомнил, что обязаны говорить короли в таких случаях:
– Я даже могу исполнить твое последнее желание.
– Сперва отдай мою штуку долларов, – завопил с пола оживающий Акула. – Жмот.
– На тебе дулю, – заорал позабывший о предстоящей казни Панич, – мы за деревяшки договаривались. Тоже мне Гэс из холла КПСС, зелени захотел. Только рубли. А они тебе не понадобятся.
– А может, понадобятся, – нагло залыбился смертник.
– Ах так, – рявкнул Панич, – сделайте громче музыку, а из него – мокрое место.
– А последнее желание? – попытался оттянуть время казни балабол. – Или ты не хозяин своего слова?
Панич жестом остановил своих подопечных, рванувшихся к Акуле с явным удовольствием.
– Слушайте последнее слово честного человека, – гордо встал с пола балабол. – Панич, вы же сын своего папы, царствие ему небесное, золотой был человек, сам жил и всем давал заработать…
– Короче, – перебил последнее слово Панич.
– Так вот. Ты же его сын. Значит, должен понимать, что если я пришел сам, так зачем мне оно надо? Что я не мог бы сам себе утопиться, если вы так решительно настроены? Я тебе говорил, что имел просто пусть погано, но пошутить. И весь город знает, что я всегда шучу. И я предупреждал, чтоб потом не было упреков. Но мне здесь верили точно так, как в наше светлое будущее. И я честно откатал спор. А откуда взялись эти гниды на бульваре, не знаю, клянусь здоровьем детей моих соседей.