Ты же знаешь, Панич, что я всегда был сам по себе. Но теперь понимаю, что эти поздняковские ублюдки с легкой душой затрафаретили бы и меня. Вас есть за что, а меня? То есть не вас есть за что, а их… Словом, Панич, я могу быть в твоей команде. И это такое приобретение, что прямо-таки чистое золото, если говорить откровенно.
– На кой ты мне надо, – покривил душой Панич, потому что на его счету был уже каждый потенциальный человек.
Балабол понимал, что казнь начинает откладываться, и перешел от своей наглости в наступление.
– Я тебе не надо? Ну и хрен с тобой. Пусть поздняковские ублюдки берут твой музей на днях или раньше.
– Откуда знаешь? – отбил контратаку Панич.
– Подумаешь, мало ли чего я знаю. Я даже знаю, где твой «мерседес» стоит.
– И где он стоит? – загорелись глаза у Панича.
– Так ты мне не веришь? А это без шуток, – сел за стол хозяина квартиры наглый балабол и бросил на него ноги.
Панич не верил Акуле. Но ему очень хотелось снова любоваться закрытым в гараже от посторонних глаз «мерседесом». И он решился:
– Пойдешь с Коком и Санитаром. Вернете «мерседес», а там посмотрим.
– Ага, – не согласился с шефом рассудительный Санитар, у которого до сих пор ныл хребет после удара кастетом в историческом уголке города. – Мы куда-то попремся, а Макинтош нас там опять накроет.
– Правильно, – легко согласился теперь уже с подчиненным Панич, потому что папа с детства приучил его не писать в штаны и поддакивать. – Акула останется здесь. Если вы не вернетесь, тогда мы из него будем делать чучелу, без надежды на выставку в столице.
Коку и Санитару очень не хотелось выходить на улицу, несмотря на то, что Панич пылал за собственным лимузином. Акула понимал это, но тем не менее сказал:
– Знаете стоянку ниже Старопортофранковской? Найдете там вашу дрымбалку. Она накрыта здоровым чехлом с чудесным номером 13-13 ОЕЕ. А чтоб вы мне окончательно убедились, получите.
Балабол с супернаглым видом швырнул на стол ключи. Панич с большим удовольствием закатил балаболу оплеуху и тот сходу пошкрябал зубами паркет у комнате.
– Ах ты… – задохнулся в ярости Панич, приближаясь к нему с прыгнувшим в руку ножом.
– Перестань своих штучек, – завопил перепуганный Акула, – этот скот Макинтош заплатил мне немножко, чтоб я устроил туда лайбу. Откуда я знаю, чия она. А потом видно он и меня грохнуть хотел, чтоб молчал.
Панич безоговорочно поверил и такому заявлению. Чтобы поскорее выяснить для себя, как играть дальше, он рявкнул на Кока с Санитаром:
– Вы еще здесь?
И когда эта почти оперетточная парочка выскользнула за дверь навстречу бурям и опасностям, Панич повернулся к Акуле и подозрительно спросил его:
– Так что ты там ныл за музей?
* * *
Несмотря на страшные боли в паху, слабые ноги и колики в желудке, Лабудова подняло с койки чувство гражданского долга. Он без стука влез в кабинет главврача и обессиленно рухнул на стул.
– Значит так, – веско сказал Лабудов, с трудом ворочая челюстью, – мне нужно позвонить.
– Автомат в вестибюле, – буркнул врач бесплатно лечащемуся пациенту.
И тут Лабудов, набравшись сил, стал грозить благодетелю всех убогих страшными карами, вплоть до подрасстрельной статьи. Главврач почему-то испугался гораздо больше намеков о разбазаривании дефицитных уколов, чем о своей антисоветской деятельности.
– Звоните, – устало разрешил он Лабудову.
– Ты давайте в колидор, – скомандовал уже твердо стоящий на страже социалистической законности музыкант и важно добавил, – я буду звонить в КГБ.
Главврач сразу же тщательно прикрыл за собой дверь, а Лабудов решительно набрал номер.
– Алле, Роман Борисович? Это агент Мокрый.
Тьфу, Мокрый я у милиции… или в… Ага, вспомнил, агент Тихий…
И вспотевший от важности своего сообщения Лабудов тут же попросил экстренной связи, потому что выйти из больницы на конспиративную квартиру не решался. С некоторых пор у стукача к таким квартирам возникло предубеждение.
Через час Лабудова перевели в пустую двухместную палату для окончательно выздоравливающих, где его посетил представительный мужчина. После его ухода Лабудов с большим удовольствием смотрел на цветной телевизор, переводя с него взгляд только на тумбочку, где стояла бутылка «Пепси-колы» рядом с плиткой шоколада.
– Больной, вам «уточку» не надо? – проникновенным голосом спросила Лабудова мягкой тенью скользнувшая в палату сестра, которая еще недавно безо всякого почтения ковыряла его зад тупой иглой.
– На кой мне утка, – заметил Лабудов командно-административным голосом, – индейку неси.
– А завтра мы вас выписываем, – сглотнула слюну медсестра.
– Что такое? – встревожился блаженствующий Лабудов.
– Главврачу позвонили из горздравотдела. Сказали, чтоб вас перевели на амбулаторное лечение.
– Ладно, – буркнул Лабудов, – гавкни главврачу, чтоб пулей ко мне.
– Одну минуточку, – улыбнулась медсестра и выскочила из палаты с такой силой, будто сама себе сделала прививку.
Лабудов уцелевшими зубами сдирал шкуру с апельсина, размышляя над тем, что жизнь иногда бывает прекрасной.
* * *
Кок и Санитар в предчувствии засады крались к автомобильной стоянке с таким напряжением, будто им предстояло выкрасть генерала Макинтоша на вражеской территории, а не увести какой-то поганый «мерседес». Но при этом они швендяли своими шкарами по асфальту так, что где-то в километре залаяла собака. Услышав ее позывные, Кок и Санитар одновременно выхватили оружие. И вот тут-то бандитов заметил сторож, который ошивался возле своей будки. Увидев металл, грозно сверкнувший в лучах тусклого прожектора, он со скоростью стайера влетел в свою будку, молниеносно провернул ключ в замке и закрыл дверь на задвижку. А потом сел спиной к окну и стал до того тщательно изучать передовую в «Правде» о влиянии творчества Леонида Ильича Брежнева на западноевропейскую литературу двадцатого века, что на все остальное ему было забить болт.
Спустя какой-то час Панич уже ощупывал бока своей машины, а Кок с Санитаром, перебивая друг друга, рассказывали, с каким риском для жизни они выкрали эту машину. Рассказывали до тех пор, пока не выбили из разомлевшего от счастья Панича пачку денег толщиной с конец пожарного шланга.
* * *
Борис Филиппович Поздняков сидел в своем подвале и сильно злился от того, что во время боевых действий перестал общаться с прекрасным, которое волочили ему в Одессу изо всех уголков нашей необъятной родины в рабочее время и с отрывом от производства. Поэтому он тщательно реставрировал револьвер своего папаши, чтобы успокоить расшалившиеся с годами нервы.
– Послушайте, Макинтош, – сказал Борис Филиппович, когда старый, потерявший вороной цвет, но очень счастливый наган был вылизан, как Софа Лорен перед выпускным балом в семьдесят пятой школе, – мне кажется, что с этим бездельем надо таки – да кончать.
– Вы хотите нанять самолет, чтобы он сбросил сурприз на Пушкинскую улицу? – спросил Макинтош, угрюмый как всегда, но довольный тем, что последнее слово в споре с Паничем пока оставалось за ним.
– А что, возможен такой вариант? – живо поинтересовался Поздняков.
– Знаете, с тех пор, как Пайчадзе нанял подводную лодку, чтобы привезти в Одессу свои мандарины, я уже ничему не удивлюсь, – заметил в ответ не по делу Жора.
– Значит вариантов нет, – разочарованно буркнул Поздняков. – Кроме одного. Пора вкрутую заняться тем, что держит Панич на свой черный день у этого недоразвитого Рембрандта.