Бедняжка не смела заговорить, опасаясь, что голос снова выдаст ее.
Конрад уже понимал, что не будет ему покоя, покуда они отсюда не выберутся. Пока он шел за аббатом в монашескую спальню, у него свело живот: давал себя знать жирный окорок. Стук сандалий дома Витторио и даже шлепанье босых ног Конрада казались непозволительно громкими в темных незнакомых стенах монастыря. Отшельник с беспокойством оглядывался: за каждой освещенной лунным светом колонной ему чудилась притаившаяся тень, скрывающая лицо под куколем. «Прошу тебя, Амата, будь благоразумна этой ночью», – молил он, но она, конечно, не слышала его мольбы, устраиваясь на ночь в пышной постели.
Конрад, привыкший к тишине, нарушаемой разве что царапаньем сосновой ветки по стене хижины, метался на подстилке. Опочивальня была разгорожена на малые кельи для каждого спящего, но низкие дощатые загородки не защищали от какофонии храпа десятков спящих иноков.
Впрочем, будь здесь даже тихо, как на кладбище, беспокойство за Амату не дало бы ему уснуть. Он вздрагивал от каждого шороха соломы, от каждого скрипа половицы. Час за часом его воображению представлялись монахи, покидающие свои ложа и возвращающиеся обратно. Наконец в середине ночи усталость одолела, и он соскользнул в тревожную дрему. Отдых оказался недолгим. Безжалостный ночной колокол объявил, что настало время подниматься к бдению.
Полусонный Конрад пробормотал себе под нос слова псалмопевца, которого накануне цитировал Амате: «Семь раз в день вознесу я хвалу Тебе, и ночью стану взывать к имени Твоему». «Будь проклят царь Давид и его бессонница», – буркнул отшельник и немедленно укорил себя за богохульные мысли и изнеженность тела. Как видно, в лесном убежище он слишком избаловал храм своей души, если даже эти разгульные черные монахи способны его пристыдить. Отшельник протер глаза, потянулся и следом за молчаливыми монахами поплелся в базилику. На ходу он зябко ежился: ночь выдалась холодной, а до восхода солнца оставалось еще пять часов. В церкви братия выстроилась в четыре ряда по обеим сторонам нефа, причем посвященные в духовный сан встали на возвышении у стен, а послушники стояли перед ними на уровне земли. Конрад, не имевший своего места в здешней иерархии, пристроился на нижнем конце одного из монашеских рядов. Аматы не было видно. Вероятно, она последовала совету дома Витторио и решила выспаться.
Отшельник урвал еще минутку сна, пока его сосед раскладывал шелковые закладки в большой псалтырь и книгу антифонов, раскрытых на высокой подставке. Заставив себя наконец разлепить глаза, он с легким удивлением убедился, что все выглядят такими же сонными, как он сам. Даже дом Витторио, как видно, плохо спал. Глаза у него припухли, и голос, когда он пропел первое благословение службы: «Tube, Domine, benedicere» [9] , дребезжал, как ржавые цепи подъемного моста.
Один за другим шли, хромая, гимны, псалмы и антифоны, и вот настало время первого чтения. По знаку дома Витторио Конрад поклонился малым поклоном и поднялся на возвышение под кафедрой аббата. Кто-то из монахов уже открыл книгу на нужном месте. Конрад вспомнил монастырский опыт и привычно затянул «Литургию к мученикам». Читая, он все больше преисполнялся гордости за свое место среди этой черной братии, за святого Франциска, столь чтимого даже в чужом, соперничающем ордене. И вдруг, перевернув новую страницу, он онемел. Три раза перечитал заглавие: «Lectio de Legenda Major ministri Bonaventurae» [10] .
«He затем ли Господь заставил меня пройти эту ночь мучений?» – задумался он. Следующий текст был отрывком из «Главного предания» – составленного Бонавентурой жизнеописания святого Франциска. Быть может, это хоть какой-то ключ к загадке Лео.
Конрад снова повторил про себя отрывок из письма наставника, между тем как руки его бессмысленно стискивали края кафедры. «Прочти глазами, восприми разумом, ощути сердцем истину легенд».
Монахи внизу многозначительно покашливали, напоминая чтецу о его обязанностях. Ряды бледных раздраженных лиц обратились к нему, а дом Витторио снова отчетливо прочистил горло. Конрад поклоном извинился за промедление и снова приступил к чтению.
«Franciscus, Assisi in Umbria natus...» – продекламировал он. «Франциск, рожденный в Ассизи в Умбрии...»
Скоро беглость чтения вернулась к нему. Однако на половине седьмого поучения Конрад снова споткнулся. Здесь описывалось, как за два года до смерти Франциска святому явился серафим с шестью сияющими огненными крылами, запечатлевший на руках, ступнях и боку его раны распятого Христа.
Так или иначе здесь следовало сделать паузу. Явление ангела, запечатлевшего на теле святого Франциска святые стигматы, было самой трогательной и драматической картиной в истории ордена. Всякий инок на его месте был бы растроган. Но, сердцем умиляясь этому видению, мысленно отшельник твердил вопрос Лео: «Откуда серафим?» Не этого ли серафима подразумевал его учитель? Едва ли, ведь ангел, несомненно, явился с небес. Почему нее Лео спрашивал: откуда?
Он рад был бы продлить паузу, чтобы разобраться в сумятице мыслей, но надо было продолжать. Закончив отрывок, он воспользовался передышкой, чтобы прийти в себя, пока монахи пели респонсорий [11] и следующий за ним версикул [12] . Однако тихое движение перед кафедрой снова отвлекло Конрада. Один из послушников, только теперь подоспевший к службе, простерся перед алтарем в раскаянии за свою леность. Однако, поднявшись и заняв место в ряду других, он немедленно шепнул что-то соседу, прикрываясь ладонью, и оба захихикали. Конрад проследил их взгляды, обращенные в темную часть нефа, и увидел входящую Амату. Она встала в ряд послушников лицом к опоздавшему юноше и (возможно ли?), кажется, украдкой улыбнулась ему. Конрад прищурился в полутьме освещенной свечами базилики. Была улыбка, или глаза его обманули? В колеблющемся свете, с высоты кафедры чтеца невозможно было разобрать наверняка.
И снова хор напомнил ему о долге. Монахи кашляли так дружно, что их кашель молено было принять за часть службы. Громче, чем при первой заминке, отметил Конрад, принимаясь за последний урок. Полусонный, одолеваемый вопросами разум повиновался медленно и тупо, как вол насмешника Примо.
Какое ему дело, чем занимается Амата? Выпевая последний пассаж, Конрад вдруг почувствовал накатывающую волну ярости. Описание смерти святого не способно было соперничать с бурей, поднявшейся в его голове.
«Праведен ли мой гнев?
Как-никак, я за нее в ответе.
Не так. Бог дал ей свободную волю, как всякому человеческому существу, и к тому же ей не пришлось бы оставаться здесь на ночь, если бы не ее собственные хитрости.
Но женщина – сосуд скудельный. Ей нужна была моя сила. Я должен был найти способ стеречь ее сон».
Он сам не знал, как сумел довершить чтение и спуститься с кафедры. И тут тоненький голосок в голове шепнул: « Уж не ревнуете ли вы, брат Конрад?»
Что за вздор! Проходя мимо Аматы на пути к своему месту, Конрад послал девушке свирепый взгляд. Краем глаза он заметил, что она смутилась, но отшельник уже не смотрел на нее.
Заняв свое место в хоре, Конрад опустился на скамью и уставился вниз, на склоненную стриженую головку в ряду послушников. Тонкая шейка жарко покраснела, а узкие плечи заметно вздрагивали. Под заключительный хорал Конрад благоговейно обратил взгляд на золотую скинию, стоявшую на алтаре.
«Прости меня, Господи, – взмолился он. – Я несправедлив к ней. Ужасно несправедлив».