И опять я вспомнил Позднякова: видимо, такая уж проклятая у нас должность — инспектор, что за право вмешиваться в чужие судьбы, за возможность проверять без спроса чужую жизнь, как служебный формуляр, мы тоже неплохо расплачиваемся — нельзя даже с рук билет купить и жарким летним вечером в свободное время после работы выпить бутылку пива с незнакомым человеком.
— Ваша фамилия Александрова? — спросил я у девицы, молча стоявшей передо мною. Она кивнула. — Я инспектор МУРа капитан Тихонов. Вот мое удостоверение. Когда заболел Лыжин?
— Вчера утром.
— А как проявилась болезнь?
— Не знаю я подробностей. Когда пришла, его уже поместили в палату — он никого не узнает.
Эх, Лыжин, Лыжин — ослепший поводырь! Ведь ты хотел из мглы вывести к свету свою любимую — тоненькую девочку, знавшую все о сарматской культуре, проснувшуюся однажды в ночи от непереносимого ужаса. Ведь ты хотел своей любовью, светом и силой разума своего растопить ледник молчания, обрушившийся на нее. Ты не думал о премиях и огромных перспективах своего научно-исследовательского института — просто у тебя не было возможности ждать еще тридцать — сорок лет, когда научная мысль мира освободит твою любимую из плена небытия.
Ослепший поводырь, усталый путник, исчезающий в воде пловец…
— Кто, кроме Лыжина и вас, знал о работе над получением метапроптизола?
Она подошла к распределительному щиту, выключила рубильником мотор вытяжки, и сразу стало в лаборатории оглушительно тихо. Села за стол, вынула из ящика толстенную амбарную книгу — всю засаленную, обшарпанную, с загнутыми, замусоленными углами страниц, облитую чернилами, в желтых выгоревших пятнах.
— Это лабораторный журнал. Здесь же черновики актов испытаний препарата на животных — кроликах и морских свинках. Там все подписи — человек десять.
— Подписи появились в конце испытаний. А на стадии разработки лекарства?
— Главный врач Хлебников, заведующая соматическим отделением Васильева, консультант профессор Благолепов, еще кто-то…
— Благолепов консультировал эту научную проблему?
— Нет, Благолепов — консультант в клинике, а с Лыжиным он сотрудничал как-то неофициально, не знаю как сказать — по-дружески, что ли.
— Угу, по-дружески… А кто имел доступ к документации? Кто был полностью в курсе всего эксперимента?
Александрова сердито передернула плечом:
— У нас тут не секретное производство, и никто к особому режиму не стремился. И особых тайн Лыжин ни из чего не делал. Он просто хотел избежать преждевременной шумихи и болтовни…
— Хорошо. Покажите мне журнал.
Лабораторный журнал только на вид выглядел неряшливо. Его серые линованные страницы изо дня в день — каждый, каждый день — заполнялись очень подробными записями размашистым круглым разборчивым почерком. Записи были обстоятельные: сформулирована задача, описан ход опыта, исследована причина неудачи, — так что даже мне, совершенно несведущему человеку, было многое понятно в логике поиска. Вот только гигантские формулы с россыпью латинских букв и цифр оставались для меня неразрешимой загадкой. Между страницами были вклеены почтовые конверты, в которых лежали карточки со вспомогательными записями — библиография, ссылки на авторов, вырезки из научных статей, фотокопии со страниц иностранных химических журналов.
Перелистывая страницу за страницей, где-то уже в середине журнала я обратил внимание на дату: 16 марта — воскресенье. Листнул страницу назад: 15 марта — суббота. Пролистал еще несколько страниц назад: 8 марта — в субботу нет записей, а 9-го — в воскресенье: «Поставлена реакция Зильгетаг. Необходимо выделить радикальную группу… »
В журнале не было записей также от 1 мая и 1 января. Во все остальные дни Лыжин работал в течение трех с половиной лет.
Запись от 16 мая — обычная круглая лыжинская скоропись — обведена красным фломастером, на полях нарисованы веточки, скрещенные флаги, штриховой профиль Лыжина — очень похожий, он пьет из эмблемы медицины — чаши, обвитой змеей, а чьим-то другим почерком надпись: «Ура! Гип-гип! Ура! » На этой странице подробно описано контрольное исследование синтезированного вещества с коротким выводом: «Повторное исследование продукта на ядерно-молекулярном резонаторе подтверждает получение в количестве 1, 34 грамма „5 — 6 ДМАПД— 10-17-ДГКБ-ЦГП гидрохлората“, именуемого химиками условно метапроптизолом. В. Лыжин».
Затем, судя по журнальным записям, вся работа стала циклически повторяться — Лыжин, по-видимому, нарабатывал продукт.
— Сколько всего вы получили метапроптизола? — спросил я Александрову. Она словно очнулась от сна или от глубокой задумчивости и растерянно сказала:
— Не знаю…
— То есть как не знаете? — удивился я. — Это должно быть записано у вас где-то…
— Я не занималась учетом, — неуверенно сказала Александрова.
— Может быть,вы не занимались, но Лыжин вел аккуратно журнал — здесь у него до сотых долей грамма записан выход после каждой реакции. Так что давайте вместе искать…
— Хорошо. — Александрова открыла лежащую на столе черную лаковую сумочку, достала что-то и подошла к умывальнику, над которым в стенку был вмазан лист потемневшего зеркала. Глядя на свое тусклое отражение, она быстро провела пуховкой по лицу — под глазами, по выпуклым, красиво изогнутым скулам, чуть-чуть острому подбородку, помочила угол полотенца, стерла со лба черный шрамчик и лоб попудрила, повернулась ко мне и сказала: — Давайте вместе искать.
И недавних слез на ее лице следа не было. И мне это было непонятно: ведь только что она плакала скупо и горько — так накипают слезы от какой-то настоящей скорби, или от живой боли, или от острого сожаления…
Нужную нам справку мы нашли в конце журнала — там по дням была вычерчена таблица, в которую заносил Лыжин данные о количестве полученного препарата. Последнюю запись Лыжин сделал три дня назад и подбил итог: 64, 2 гр. Я не сомневался в том, что Лыжин получил больше метапроптизола, чем оказалось в колбочке, оставленной мной для исследования Халецкому. Ведь должно было быть еще какое-то неизвестное количество препарата, которым бандиты отравили Позднякова.
Но ведь не втрое же больше!
— Как расходовался метапроптизол? — спросил я Александрову спокойно, даже равнодушно, как ни в чем не бывало.
— Не знаю, — быстро сказала Александрова. — Я к этому никакого отношения не имела.
Мне ее реакция показалась излишне нервозной — она ведь здесь только лаборант и скорее всего действительно не имеет к этому отношения. Но меня немного удивило ее возбуждение. Я сказал как можно спокойнее:
— Постарайтесь припомнить: может быть, вы случайно слышали, каким образом намеревался Лыжин использовать метапроптизол?
— Я к его разговорам не прислушиваюсь. А весь полученный продукт Владимир Константинович держал в сейфе.
— Сколько есть ключей к этому сейфу? — кивнул я на железный ящик в углу.
— Один. — Она подумала и добавила: — Я видела только один — он был у Лыжина. И вообще, почему вы об этом спрашиваете меня?
— Потому что в пузырьке, который мне отдал Лыжин, втрое меньше препарата, чем он наработал. Меня интересует, куда девалось остальное.
— Ну, во-первых, часть готового продукта он разложил на составляющие — его интересовала обратная динамика. А вовторых, я припоминаю, что он давал часть продукта главному врачу…
— Главному врачу? Зачем?
— А как же они будут биохимические опыты ставить? Там хоть и мизерные количества, но ведь в эксперименте занято много животных…
Очень мне хотелось спросить ее, как она относится к Лыжину, но в этой ситуации вопрос прозвучал бы совсем неуместно. И я не спросил ее. А может быть, мне мешало то, что теперь, когда она успокоилась немного, лицо ее утратило энергичную, резкую подвижность, и снова возникло острое ощущение, почти уверенность — где-то я видел ее раньше.
… Слава и зависть обогнали меня на пути в Страсбург. Эти дочери-близнецы человеческой суетности, ненавистные друг другу и нерасторжимые в своем единстве, сделали меня своим вечным избранником, и обет их, мне кажется, будет нерушим в течение веков.
Я вспоминаю об этом, когда в муниципальном совете Страсбурга, уплатив налог за право гражданства великого города, обращаюсь с просьбой записать меня в славную медицинскую корпорацию.
Письмоводитель униженно кланяется, улыбка его источает мед и ладан:
— Жители славного Страсбурга много наслышаны об успехах ваших. Но я не могу выполнить вашей просьбы.
— Почему? — — удивляюсь я.
— У вас нет решения Коллегии медицинской корпорации.
— Оно незамедлительно поступит, — не сомневаюсь я. — Я доктор медицины, имею диплом Феррарского университета, удостоверяющего мои знания, а о моей репутации среди больных вы изволили заметить сами…
Письмоводитель с сомнением качает головой:
— Ваша репутация высока, но оформить вступление в корпорацию я не могу, ибо коллегия постановила подвергнуть вас экзамену в консилиуме наших лучших и уважаемых врачей.
От такого оскорбления перехватывает горло:
— Экзамен? Вы сказали — экзамен?
Письмоводитель кивает, лицо его равнодушно, и лишь змеящиеся уголки губ отражают злорадное удовольствие, тайную радость карлика — свидетеля драки силачей и буянов.
— Но по какому праву? Их ученое звание не более высоко, чем мое, их знания не глубже моих, они не могут похвалиться большим опытом, и известность моя не меньше их…
Письмоводитель качает головой сочувственно и непреклонно:
— Без разрешения Коллегии медицинской корпорации вы не можете быть зарегистрированы врачом. В случае самоволия ваша практика будет объявлена знахарством, и вы сами выселены из города. Вам надлежит пройти экзамен и получить разрешение.
В гневе швыряю шляпу о пол и кричу:
— Хорошо, пусть эти прохвосты назначают экзамен! Мы с ними разберемся. Когда я могу явиться для сдачи экзамена?
— Этого никто не знает, — вздыхает письмоводитель. — Экзамен состоится тогда, когда высокочтимым членам коллегии будет угодно назначить день вашего испытания. Вас известят письменно.
— Но я не могу ждать их согласия! Я не богач, мне мое искусство не составило капитала, и я не собираюсь дожидаться их волеизъявления, терпеливо умирая с голоду.
— Вам нет никакой нужды умирать с голоду в нашем прекрасном и богатом Страсбурге. Вы ведь можете пока вступить в цех «Фонаря», добывая достаточное пропитание и вполне приличное содержание для себя и вашего ученика…
— А из кого состоит цех «Фонаря»?
— О, это исключительно почтенная корпорация! — закатывает глаза письмоводитель. — В нее входят хлебные торговцы, мельники, крахмальники — люди приличные и состоятельные. К ней же относятся цирюльники, банщики, кочующие грыжесеки и костоправы без дипломов.
От обиды, горечи и злости я прикусил губу: это сознательное поношение, откровенный плевок в меня.
— Вы будете заниматься малой хирургией, — ласково заверяет письмоводитель, — пока коллегия не определит вашей пригодности к врачеванию… Ведь кто-то же должен лечить ушибы, делать кровопускания, ставить пиявки? Хотя оплачивается это ремесло скудно, цирюльником или хирургом может быть каждый…
— А вот это враки! Хорошим хирургом нельзя быть, не будучи хорошим врачом, — хирург из врача рождается. А если врач не сможет быть хирургом, то выставит он себя перед миром болваном. Разнаряженной обезьяной! — я раздражен до крайности.
… Уходим мы из дому затемно — нас приглашают во множество бедняцких домов, потому что по городу широко раскатилась молва о докторе, который не назначает цены за свое искусство, он берет такую плату, которую может дать пациент, а если в доме нет ничего, то лечит бесплатно.
Я вхожу с учеником в нищие жилища, задавленные горем и нуждой, — огромный, веселый, самоуверенный, — и поднимаются выше закопченные своды, расползается по углам убогость, прячется, отступает безнадежность, ибо всем видом своим, словами своими и умелым врачеванием стараюсь я возвратить в эти дома единственное и самое главное достояние бедняка — его здоровье.
Я режу живую плоть, и рука моя гранитно несокрушима:
— Не верь, Азриель, в комплексии людские: этот человек болен нарывами оттого, что организм его ослаблен недоеданием и грязной работой…
Я делаю проколы и выпускаю из живота жидкость:
— Человек этот, Азриель, и семья его разорены жуликами-врачами, уверявшими, что надо вымывать дурные соли водой. У него водянка от опухоли на печени…
Я даю растирания и порошки, предписываю серные купания:
— Суставы этого несчастного скрючены не нарушением соков, а тем, что он полжизни провел по грудь в воде, корчуя лес на болотах…
Я прописываю настои полевых трав и питье из меда и яичного желтка:
— Дружок Азриель, этому страдальцу нам не помочь: его легкие иссушены плавильными печами…
Я отрезаю раздавленные пальцы, сшиваю рваные раны, ставлю лубки, лечу от лихорадки опиумом, от кровавого поноса — цикутой в молоке и белладонной, прописываю корни мандрагоры, липовый цвет, березовые почки, настойку эвкалипта, капли из корней валерианы…
— Смотри, Азриель, слушай, запоминай, проникайся людской болью и человеческим знанием. Ты молод, тебе еще многое предстоит. Сей на благой земле, сей на песке, сей на камнях, сей в пути, сей в радости и в терниях!..
Глава 12
РАЗУМ МОИ И ОПЫТ ДА СЕРДЦЕ,
СКОРБЯЩЕЕ О СТРАЖДУЩИХ В МИРЕ СЕМ
— Прошу не обольщаться, метапроптизол — не панацея, — сказал главный врач Хлебников.
— Вы не верите в его огромные возможности?
— Верю. Но за сто лет только пенициллин, стрептомицин и, пожалуй, строфантин получили мировое признание как великие лекарства. Займет ли метапроптизол место в ряду с ними, пока неясно. Но ведь не в этом дело…
— А в чем?
— В том, что и сейчас видно: метапроптизол не затеряется в сотнях ежегодно появляющихся новых препаратов.
Хлебников мал ростом, толст, красен и неуловимо подвижен, как шаровая молния. Мы идем с ним по коридору в экспериментальный корпус, и на каждый мой шаг он делает два, обгоняет, поворачивается ко мне лицом и, выпалив очередную фразу; снова устремляется вперед.
— Почему же столько волнений вокруг этого транквилизатора? — спросил я.
Хлебников сделал рывок вперед и остановился передо мной так резко, что я чуть не налетел на него.
— Вы считаете, что просто очень хорошее, не гениальное лекарство — это мало? Сколько, по-вашему, химики создают за год настоящих, хороших лекарств — тех, что остаются? Во всем мире?
— Откуда мне знать? — развел я руками.
— Вот именно, откуда вам всем, посетителям аптек, знать, какой ценой и сколько создается лекарств, приносящих вам исцеление? А я знаю: число их никогда еще не превысило десятка… — И быстро побежал вперед по коридору и оттуда, спереди, прокричал мне, будто я остался у входа: — Да-да, и если метапроптизол войдет в их число, то сотни тысяч, миллионы людей низко, до земли, поклонятся неизвестному им Владимиру Лыжину!
Хлебников нажал кнопку звонка у запертой двери, и я невольно обратил внимание на то, что на ней не было ручки — только замочная скважина, треугольная прорезь, как в вагонных переходах.
— Кто там? — спросили из-за двери.
— Открой, Галя, это я — Хлебников.
Щелкнул ригель замка о планку, дверь растворилась, и немолодая приземистая санитарка впустила нас в лечебный корпус:
— Заходите, Лев Сергеич…
Высокие окна, белый потолок.
Серые стены, кремовые двери — очень длинный ряд.
И все двери без ручек — треугольные прорези, печальные вагоны поезда из ниоткуда в никуда.
Тихие люди в зеленоватых халатах.
Белесая муть безумия в глазах.
Длинный, длинный коридор. Много треугольных скважин, много — какой ужасный груз тоски и страха везет этот поезд! Здесь нет ни сентября, ни солнца, не бывает радости, не знают любви, исчезла, растворилась в отчаянии и скорби память счастья.
Молодая женщина со спутанными бесцветными волосами, с мучнистым плоским лицом шагнула мне навстречу и быстро, жарко сказала: