На "младого мудреца" Критон нисколько не походил, и все же от его дерзких речей Коломбину бросило в жар - прежде с ней никогда так не разговаривали. Она присмотрелась к откровенному господину повнимательней и решила, что он, пожалуй, чем-то похож на лесного бога Пана.
- Я хочу научить вас страшному искусству любви, юная Коломбина, - проворковал козлоногий обольститель и стиснул ее руку - ту самую, которую еще недавно сжимал Петя.
Коломбина стояла словно одеревеневшая и послушно позволяла мять свои пальцы. С папиросы на пол упал столбик пепла.
В эту минуту по салону пронеслось быстрое перешептывание, и все повернулись к высокой кожаной двери.
Сделалось совсем тихо, послышались мерные приближающиеся шаги. Потом дверь бесшумно распахнулась, и на пороге возник силуэт - не правдоподобно широкий, почти квадратный. Но в следующее мгновение человек шагнул в комнату, и стало видно, что он самого обыкновенного телосложения, просто одет в широкую черную мантию наподобие тех, что носят европейские судьи или университетские доктора.
Никаких приветствий произнесено не было, однако Коломбине показалось, что стоило кожаным створкам бесшумно раскрыться, и всё вокруг неуловимым образом переменилось: тени стали чернее, огонь ярче, звуки приглушенней.
Сначала вошедший показался ей глубоким стариком: седые волосы, по-старинному остриженные в кружок, короткая белая борода. Тургенев, подумала Коломбина.
Иван Сергеевич. Ужасно похож. Точь-в-точь как на портрете в гимназической библиотеке.
Однако, когда человек в мантии встал подле жаровни и багровый отсвет озарил снизу его лицо, оказалось, что глаза у него вовсе не стариковские - черные, сияющие, и пылают еще ярче, чем угли. Коломбина разглядела породистый нос с горбинкой, густые белые брови, мясистые щеки. Маститый - вот он какой, сказала себе она. Как у Лермонтова: "Маститый старец седовласый". Или не у Лермонтова? Ах, неважно.
Маститый старец обвел медленным взглядом присутствующих, и сразу стало ясно, что от этих глаз не утаится ни единая деталь и даже, возможно, ни одна потаенная мысль. Спокойный взгляд всего на миг, не долее, задержался на лице Коломбины, и та вдруг покачнулась, вздрогнула всем телом.
Сама не заметила, как выдернула руку из пальцев "учителя страшной любви", прижала к груди.
Критон прошептал ей на ухо - насмешливо:
- А вот еще из Пушкина.
Не только первый пух ланит
Да русы кудри молодые.
Порой и старца строгий вид.
Рубцы чела, власы седые
В воображенье красоты
Влагают страстные мечты.
- Это у вас, что ли, "русы кудри молодые"? - огрызнулась уязвленная барышня. - Да и вообще, ну вас с вашим Пушкиным!
Демонстративно отошла, встала рядом с Петей.
- Это и есть Просперо, - тихонько сообщил тот.
- Без тебя догадалась.
Хозяин дома метнул на шепчущихся короткий взгляд, и сразу наступила абсолютная тишина.
Дож протянул руку к жаровне, сделавшись похож на Муция Сцеволу с гравюры в учебнике истории для четвертого класса. Вздохнул и произнес одно-единственное слово:
- Темно.
А потом - все присутствующие так и ахнули - положил раскаленный уголь себе на ладонь. И в самом деле Сцевола!
- Пожалуй, так будет лучше, - спокойно произнес Просперо, поднес огненный комок к большому хрустальному канделябру и зажег одну за другой двенадцать свечей.
Осветился круглый стол, накрытый темной скатертью. Мрак отступил в углы гостиной, и Коломбина, наконец-то получившая возможность рассмотреть "любовников Смерти" как следует, завертела головой во все стороны.
- Кто будет читать? - спросил хозяин, садясь на стул с высокой резной спинкой.
Остальные стулья, расставленные вокруг стола, числом двенадцать, были попроще и пониже.
Откликнулись сразу несколько человек.
- Начнет Львица Экстаза, - объявил Просперо.
Откликнулись сразу несколько человек.
- Начнет Львица Экстаза, - объявил Просперо.
Коломбина уставилась на знаменитую Лорелею Рубинштейн во все глаза. Та оказалась совсем не такой, как можно было бы предположить по стихам: не тонкая, хрупкая лилия, с порывистыми движениями и огромными черными очами, а довольно массивная дама в бесформенном балахоне до пят. На вид Львице можно было дать лет сорок, и это еще в полумраке.
Она кашлянула и низким, рокочущим голосом сказала:
- "Черная роза". Написано минувшей ночью.
Пухлые щеки взволнованно заколыхались, глаза устремились вверх, к радужно посверкивающей люстре, брови скорбно сложились домиком.
Коломбина слегка шлепнула Люцифера, чтоб не отвлекал, не елозил по шее, и вся обратилась в слух.
Декламировала знаменитость замечательно - со страстью, нараспев.
Придет ли Ночь, восторгами маня?
Случится ли Оно иль не случится?
Когда желанный Гость войдет в меня?
Войдет, не постучится
Избранник мой на воле ли, в тюрьме
Горит и ярко светит.
Но черной розы в сокровенной тьме
Пройдет и не заметит
И Слово будет произнесено -
Молчание взорвется
Да будет так А то, что не дано.
Уйдет и не вернется
Подумать только - услышать новое, только что написанное стихотворение Лорелеи Рубинштейн! Самой первой, в числе немногих избранных!
Коломбина громко зааплодировала и тут же сбилась, поняв, что совершила faux pas. Аплодисменты здесь, кажется, были не в заводе. Все - в том числе Просперо - молча посмотрели на экзальтированную девицу. Та застыла с растопыренными ладонями и покраснела. Опять срезалась!
Кашлянув, дож негромко молвил, обращаясь к Лорелее:
- Обычный твой недостаток: изысканно, но невнятно. Но про черную розу интересно. Что значит для тебя черная роза? Впрочем, не говори. Догадаюсь сам.
Он прикрыл веки, опустил голову на грудь. Все ожидали, затаив дыхание, а щеки поэтессы запунцовели румянцем.
- А дож пишет стихи? - тихо спросила Коломбина у Пети.
Тот приложил палец к губам, но она сердито сдвинула брови, и он почти беззвучно прошелестел:
- Да. И наверняка гениальные. Ведь никто лучше него не понимает поэзию.
Ответ показался ей странным:
- "Наверняка"?
- Свои стихи он никому не показывает. Говорит, что они пишутся не для людей и что перед Уходом он всё написанное уничтожит.
- Какая жалость! - вырвалось у нее громче нужного.
Просперо опять взглянул на гостью, и опять ничего не сказал.
- Я понял, - улыбнулся он Лорелее ласковой и печальной улыбкой. - Понял.
Та просияла, а дож повернулся к аккуратному, тихому человечку в пенсне и с бородкой клинышком.
- Гораций. Ты обещал, что сегодня наконец придешь со стихами. Ничего не поделаешь. Ведь тебе известно, что Невеста допускает к Себе только поэтов.
- Гораций врач, - сообщил Петя. - Вернее, прозектор - режет трупы в анатомичке. Поступил на место Ланселота.
- А что случилось с Ланселотом?
- Отравился. И компанию с собой прихватил, - непонятно ответил Петя, но расспрашивать было не ко времени - Гораций приготовился читать.
- Я, собственно, впервые имею дело с поэзией... Изучил руководство по стихосложению, очень старался. И вот м-м, в некотором роде, результат.
Он смущенно откашлялся, поправил галстук и достал из кармана сюртука сложенный листок. Хотел начать, но, видно, решил, что объяснил недостаточно:
- Стихотворение по моей, так сказать, профессиональной линии... Тут даже и термины встречаются... Только вот рифма облегченная, во второй и четвертой строках, а то с непривычки очень уж трудно... После уважаемой м-м... Львицы Экстаза, мои стишки, конечно, будут тем более нехороши, но... В общем, представляю на ваш строгий суд. Стихотворение называется "Эпикриз".
Когда взрезает острый скальпель
Брюшную полость юной дамы.