Любовник смерти - Акунин Борис 16 стр.


А руками шевельнуть, обнять там или что, робел.

Она засмеялась, потрепала Сеньку по вихрам.

- Не суйся, - говорит, - комарик, в огонь. Крылышки опалишь. Ты лучше вот что. Слыхал, что Князь про клад говорил? Синюхина, каляку, знаешь? Он под Ерошенковской ночлежкой живет, в Ветошном подвале. Жалкий такой, нос у него, как слива. Была я у Синюхина однажды, когда у него сын в скарлатине лежал, доктора водила. Сходи, предупреди, чтоб забирал своих и ноги с Хитровки уносил. Скажи, к нему ночью собрался Князь наведаться.

Стриж еще ладно, птица необидная, ь вот на комарика Сенька губу выпятил. Она поняла, еще пуще засмеялась.

- Вот и надулся. Так и быть, поцелую один разочек. Да только без глупостей.

Он не поверил - решил, надсмехается над сиротой. Но губу все же сдул, вторую к ней пристроил и трубочкой вытянул. Ну как вправду поцелует?

Она не обманула, коснулась его устами и сразу давай выталкивать:

- Беги к Синюхину. Сам видишь, каков Князь бешеный стал.

Сенька шел от ее дома и осторожненько, мизинцем, трогал губы - ишь ты, будто огнем горят. Сама Смерть облобызала!

КАК СЕНЬКА БЕГАЛ И ПРЯТАЛСЯ, А ПОТОМ ИКАЛ

Что Скорик к кал яке не попал - не его вина, на то свои причины имелись.

Он чести по чести прямиком от Смертьиного дома отправился в Подколокольный переулок, где Ерошенковская ночлежка. В ней поверху квартеры с нумерами, там по ночам до тыщи народу ухо давит, а внизу, под землей, глубоченные подвалы, и там тоже живут: крохали, которые краденое платье перешивают, нищие из тех что победней, и каляки тоже там селятся. Каляки - народ сильно пьющий, но все же не до последней крайности, потому что им нужно перо в руке удержать и елова на бумаге правильно сложить. Промысел у них такой - для неграмотных письма и слезницы калякать, а кто умеет, то и прошения. Оплата по длине: за страницу пятак, за две девять копеек с грошиком, за три - тринадцать.

Путь с Яузского бульвара до Ерохи (Ерошенковский дом так обычно звали) был недальний, а только не попал Скорик, куда шел.

Когда из-за угла в Подколокольный вышел (уж и вход в Ероху было видать), углядел Сенька такое, что к месту прилип.

Рядом с Михейкой Филином, держа его за плечо, стоял коротышка в клетчатой паре и котелке - тот самый китаеза, у которого Сенька неделю назад зеленые бусы стырил. Такого раз увидишь - не позабудешь. Щеки толстые, цвета спелой репы, глазенки узкие, нос тупенький, однако с горбинкой.

Филин держал себя спокойно, зубы скалил. А чего ему бояться? За спиной у китайца (ему-то, дурню, невдомек) хитровские пацаны стояли, двое. Михейка заметил Скорика, подмигнул: жди, мол, щас потеха будет.

Как было на такое не посмотреть?

Подошел Сенька поближе, чтоб слышно было, остановился.

Слышит, китаеза спрашивает (говор чудной, но понять можно):

- Фирин-кун, гдзе твой товарись? Который быстро бегар. Такой худзенький, ворос дзёртый, градза серые, нос с конопуськами?

Надо же, всё запомнил, нехристь, даже конопушки. И, главное, как это он Михейку отыскал? Должно быть, забрел на Хитровку и увидел по случайности.

Но здесь Сенька заметил в руке у китайца старый картузишко с треснутым козырьком. Ну, ушлый! Это он не просто так сюда приперся, а нарочно, бусы свои отыскать. Смикитил, что парни с Хитровки были (или, может, извозчики подсказали, у тех-то глаз наметанный), порыскал тут и сцапал Филина. Михейка грамоте не обучен, так он на всех своих шмотках, чтоб не сперли, филина рисует. Вот и дорисовался. Надо думать, азиатец походил с оброненным на Сретенке картузом, поспрошал - чей такой. Вызнал на свою голову. Ох, лучше бы косоглазому сюда не ходить и Филина за рукав не держать. Наваляют ему сейчас по круглой, как блин, морде.

Михейка в ответ:

- Какой такой "товарись"? Ты чё, ходя, редьки китайской обожрался? Впервой тебя вижу.

Красовался Филин перед пацанами - ясно. Китаец помахал картузом.

Красовался Филин перед пацанами - ясно. Китаец помахал картузом.

- А это сьто? Сьто за птитька?

И пальцем в подкладку тычет.

А что толку? Сейчас за шарики эти семидесятикопеечные накидают китаезе по рылу, вот и весь прибыток. Даже жалко стало. Пика, шустрый пацан с Подкопаевского, уж за спиной у баклана на четвереньки встал. Сейчас пихнет Филин желтощекого, и пойдет потеха. Без штанов уйдет, да еще зубы-ребра пересчитают.

С площади и из переулка глядели зеваки, скалились. Прошел было по краю рынка Будочник с газетой в руках, поглядел поверх серого листа, зевнул, дальше потопал. Обыкновенное дело, когда баклана чистят. А не лезь, куда не звали.

- Ой, не пугайте меня, дяденька, не то я портки намочу, - снасмешничал Филин. - А за картузик благодарствуйте. Поклон вам за него и еще вот - от мово щедрого сердца.

И как врежет китайцу в зубы!

Или, лучше сказать, нацелил в зубы, только косоглазый присел, и Михейкин кулак по пустому месту пришелся, а сам Филин от замаха весь завернулся. Тут китаец двинул разом правой рукой и левой ногой: ладонью Михейке по затылку (легонько, но Михейка носом в пыль зарылся и остался лежать), а каблуком Пике в ухо. Пика тоже растянулся, а третий пацан, постарше Пики, клика ему Сверло, хотел было шустрого басурмана кастетом достать - и тоже по воздуху попал. Китаеза в сторонку скакнул, хлобысть Сверлу носком ботинка в подбородок (это ж надо так ноги задирать!) - тот навзничь запрокинулся.

Коротко говоря, зеваки рты разинуть не успели, а уж все трое пацанов, что собирались баклана китайского чистить, лежат вповалку и вставать не спешат.

Покачали люди головами на этакое диво и пошли себе дальше. А китаец над Михейкой присел, за ухо взял.

- Нехоросё, - говорит, - Фирин-кун. Софусем не-хоросё. Гдзе тётки?

Михейка затрясся весь - уж не понарошку, а всерьез.

- Не знаю никаких тёток! Мамкой-покойницей! Господом Исусом!

Китаец ему ухо немножко крутанул и разъяснил:

- Сярики, зерёные, на нитотьке. В узерке быри. А Филин возьми и крикни:

- Не я это, это Сенька Скорик! Ай, ухо больно! Вон он, Сенька!

Ну иуда! Простого ухокрута и того не снес! Его бы дяде Зот Ларионычу в обучение!

Китаец повернулся, куда Филин показывал, и увидел |реньку.

Встал, нерусский человек, и пошел на Скорика - мягкo так, по-кошачьему.

- Сенька-кун, - говорит, - бегачь не надо. Сегодня у меня не гэга, сьтибреты - догоню.

И на штиблеты свои показывает. Мол, не шлепанцы, не споткнусь, как давеча.

Но Сенька, конечно, все равно побежал. Хоть и зарекался зайцем бегать, но такая уж у него, видно, теперь образовалась планида - почем зря подметки драть. Не хошь по рылу - гони кобылу.

Теперь побегать пришлось не в пример против прошлонедельного. Сначала пролетел Скорик по всему Подколокольному, потом по Подкопаю, по Трехсвятке, по Хитровскому, через площадь, снова свернул в Подколокольный.

Отмахивал Сенька шустро, как только каблуки не отлетели, но китаец не отставал, да еще, пузырь толстомордый, на ходу уговаривал:

- Сенька-кун, не беги, упадёсь, рассибёсься.

И даже не запыхался нисколько, а из Скорика уже последний дух выходил.

Хорошо, догадался на Свинью повернуть, или иначе сказать в Свиньинский переулок, где Кулаковка - самая большая и тухлая из хитровских ночлежек. Спасли Сеньку от идолища поганого кулшсовские подвалы. Они еще мудреней Ерошенковских, никто их в доподлинности не знает. Одних ходов-проходов столько понарыто - не то что китаец, сам черт не разыщет.

Далеко-то Сенька залезать не стал, там в темноте с небольшой привычки можно было и заблудиться.

Посидел, покурил папироску. Высунулся - китаец на корточках сидит возле входа, на солнце жмурится.

Что делать? Вернулся в подземелье, походил там взад-вперед, еще покурил, поплевал на стену (неинтересно было - не видно в темноте, куда попадаешь). Мимо тени шмыгали, кулаковские обитатели.

Назад Дальше