Влюбился, что ли?
Тут Сенька заметил, что глаза-то не совсем черные, а с тоненькими голубыми ободочками, и догадался: это у ней зрачки такие широченные, как у дядькиного любимого кота, когда его для смеху валерьянкой обпоят. И стало ему от этого черного взгляда жутко.
- Вот еще, - сказал. - Нужна ты мне.
И губу на сторону ухмыльнул. Она снова засмеялась.
- Э, да ты не только конопатый, но еще и щербатый. Я не нужна, так, может, деньги мои сгодятся? Сбегай в одно место, куда скажу. Недалеко, за Покровкой. Вернешься - рубль дам.
Скорика как заколдобило - он опять:
- Нужен мне твой рубль.
В оцепенении был, а то бы чего поумнее в ответ сказал.
- А что ж тогда тебе надо? Чего около дома крутишься? Ей-богу, влюбился. Ну-ка, смотри сюда. - И пальцами его за подбородок.
Он ее по руке хрясь - не лапай.
- Кобель в тебя влюбился. Мне от тебя другое нужно... - Сам не знал, чего бы ляпнуть, и вдруг, как по Божьему наитию - будто само с уст соскочило. - К Князю в шайку хочу. Замолви словечко. Тогда чего хошь для тебя сделаю.
Сказал и обрадовался - ай да ловко. Во-первых, не срамно - а то что она заладила "влюбился, влюбился". Во-вторых, себя заявил: не оголец, а сурьезный человек. Ну и вообще: вдруг правда к Князю пристроит. То-то Проха от зависти треснет!
Она лицом помертвела, отвернулась.
- Незачем тебе. Вон чего захотел, волчонок!
Обхватила себя за плечи, вроде как зябко ей, хотя в комнате тепло было. Постояла так с полминуты, снова к Сеньке повернулась и сказала жалобно, да еще за руку взяла:
- Сбегай, а? Я тебе не рубль - три дам. Хочешь пять?
Но Скорик уже понял: его сила, его власть, хоть и невдомек было, почему. Видно очень уж Смерти что-то на Покровке запонадобилось.
Отрезал:
- Нет, хоть четвертную давай, не побегу. А Князю шепнешь или отпишешь, чтоб меня взял, тогда вмиг слетаю.
Она за виски взялась, покривилась вся. Первый раз Сенька видел, чтобы баба, сморщив рожу, не утратила красоты.
- Черт с тобой. Исполни, что поручу, а там посмотрим. И обсказала, чего ей нужно:
- Беги в Лобковский переулок, нумера "Казань". Там у ворот калека сидит безногий. Шепни ему слово особенное: "иовс". Да не забудь, не то худо будет. Войдешь в нумера, пускай тебя к человеку отведут, имя ему Очко. Скажешь ему тихонько, чтоб никто больше не слыхал: "Смерть дожидается, мочи нет". Возьмешь, чего даст, и живо обратно. Всё запомнил? Повтори.
- Не попка повторять.
Нахлобучил Скорик картуз, да и выскочил на улицу.
Так вдоль бульвара припустил, что двух лихачей обогнал.
КАК СЕНЬКА ПОЙМАЛ СУДЬБУ ЗА ХВОСТ
Хорошо Сенька знал, где они, нумера "Казань", а то их хрен сыщешь. Ни вывески, ничего. Ворота наглухо заперты, только малая калитка немножко приоткрыта, но тоже так, запросто, не войдешь: прямо перед железной решеткой расселся убогий инвалид, вместо ног штанины пустые завернуты. Зато плечищи в сажень, морда красная, дубленая, из засученных рукавов тельняшки видно крепкие, поросшие рыжим волосом лапы. Убогий-то он убогий, но, поди, как стукнет своей колотушкой, которой тележку от земли толкает, - враз душа вон.
Сенька сразу к безногому не полез, сначала пригляделся.
Тот не без дела сидел, свистульками торговал. Покрикивал сиплым басом, лениво: па-адхади, мелюзга, у кого есть мозга, свистульки из банбука, три копейки штука. Возле калеки толкалась ребятня, пробовала товар, дула в гладкие желтые деревяшки. Иные покупали.
Один попросил, показав на медную трубочку, что висела у инвалида на толстой шее: дай, мол, дедушка, энтот свисток опробовать. Калека ему щелобан по лбу: это тебе не свисток, а боцманская дудка, в нее всякой мелочи сопливой дуть не положено.
И стало Сеньке всё в доскональности ясно. Моряк этот тут для виду торговлю ведет, а сам, конечно, на стреме.
И ловко как придумано-то: если шухер, дунет в свою медную свистелку - у ней, надо думать, голос звонкий, вот и будет знак остальным подметки смазывать. А слово волшебное, которому Смерть научила, "иовс", это "свои", только шиворот-навыворот. На Москве фартовые и воры издавна так язык ломали, чтоб чужим не понять: то слог какой прибавят, то местами переменят, то еще что-нибудь удумают.
Подошел к стремщику, наклонился к самому уху, шепнул, чего было велено. Дед на него из под пучкастых бровей зыркнул, сиво-рыжим усищем дернул, сказать ничего не сказал, только малость на тележечке своей отъехал.
Вошел Скорик в пустой двор и остановился. Неужто здесь сам Князь с шайкой хазу держат?
Одернул рубаху, рукавом по сапогам провел, чтоб блестели. Картуз снял, снова надел. Перед дверью в дом перекрестился и молитовку пробормотал - особенную, об исполнении желаний, давно еще один хороший человек научил: "Пожалуй мя, Господи, по милости Твоей, призре на моление смиренных, воздаждь ми не по заслугам, а по хотению".
Собрался с духом, подергал - закрыто. Тогда постучал.
Открыли не сразу, и не во всю ширину, а на чуть-чуть, и чей-то глаз из темноты блеснул.
Сенька на всякий случай снова:
- Иовс. Из-за двери спросили:
- Тебе чего?
- Очка бы желательно...
Тут дверь открылась вся, и увидел Скорик парня в шелковой рубахе с узорчатым ремешком, в сафьяновых сапожках, из жилетного кармана цепка серебряная свисает с серебряной же черепушкой - сразу видать, что деловой самовысшей пробы. И взгляд особенный, как у всех деловых: быстрый, цепкий, приметливый. Ух, как завидно стало: парнишка был его, Сенькиных, лет, а ростом еще и поменьше. Вот людям фарт!
Пойдем, говорит. И сам вперед пошел, на Сеньку больше не смотрел.
Темный колидор привел в комнату, где за голым столом двое шлепались в карты. Перед каждым - горка кредиток и золотых империалов. Аккурат когда Скорик и его провожатый вошли, один игрок карты перед собой швырнул и как крикнет:
- Мухлюешь, курвин потрох! Дама где? - и раз второму кулаком в лоб.
Тот так со стулом и завалился. Сенька ойкнул - испугался, что затылок расшибет. А упавший через голову кувыркнулся, чисто акробат в цирке-шапито, вскочил, на стол прыг, и тому, что ударил, хлобысть ногой по харе! Сам ты, кричит, мухлюешь. Вышла дама-то!
Ну, тот, кому по морде сапогом отвешено, конечно, запрокинулся. Золото по полу катится, звенит, бумажки во все стороны летят - ужас.
Сенька оробел: сейчас смертоубийство будет. А парнишка стоит, зубы скалит - весело ему.
Этот, который свару начал, скулу потер.
- Так вышла, говоришь, дама? И вправду вышла. Ладно, давай дальше играть.
И сели, будто ничего не бывало, только карты разбросанные подобрали.
Вдруг Сенька обмер. Челюсть отвисла, глазами хлопает. Пригляделся, а игроки-то на одно лицо, не отличишь! Оба курносые, желтоволосые, губастые, и одеты одинаково. Что за чудо!
- Ты чего? - дернул за рукав провожатый. - Идем.
Пошли дальше.
Опять колидор, снова комната. Там тихо, на кровати спал кто-то. Харю к стенке отвернул, видно только щеку толстую и оттопыренное ухо. Здоровенный бугай, разлегся прямо в сапожищах и храпит себе.
Парнишка на цыпочках засеменил, тихонько. Скорик тоже, еще тише.
Только бугай, не прерывая храпа, вдруг руку из-под одеяла высунул, а в ней дуло блестит, черное.
- Я это, Сало, я, - быстро сказал фартовый пацан.
Рука обратно опустилась, а рожу спящий так и не повернул.
В третьей комнате Сенька картуз сдернул, перекрестился - на стене целый иконостас висел, как в церкви. Тут и святые угодники, и Богородица, и Пресвятой Крест.
Напротив, у стены, положив на стол длинные ноги в блестящих штиблетах, сидел человек в очках, с длинными прямыми, как пакля, волосами. В пальцах вертел маленький острый ножик, не боле чайной ложки. Сам одет чисто, по-господски, даже при галстухе-ленточке.