Придя в себя в Моддерфонтэнском лагере, я увидел ее как всегда спокойной и деятельной среди этого ужаса и скорби: она заботливо ухаживала за детьми и больными; самые ужасные раны не смущали ее, она перевязывала сама искалеченные пулями дум-дум члены; всем старалась помочь; всех утешала ласковым словом. Мне самому она облегчила самые отчаянные часы страданий. Это ангел, святая, доложу я вам.
Голос изменил капитану, и он, чтобы дополнить сказанное, только показал на свою искалеченную руку. Анри молча и сочувственно пожал ему руку.
— Ах! — сказал Анри. — Так дальше продолжаться не может. Я еду опять туда. Я ничем не связан. Я освобожу ее из плена. У моего отца есть друзья, связи. Надо пустить в ход все пружины. Дальше медлить нельзя. На что это похоже? Брать женщин в плен! Мы должны отомстить за это. Это недостойное цивилизованного народа варварство!
— Гм! — сказал капитан. — Надо быть справедливым: Николь взята в плен с оружием в руках. Все знают, что она стреляет не хуже отца и братьев, что для врага она не менее опасная противница, чем они. Зачем же бы они отпустили ее на свободу? К чему требовать от врага великодушия, которое бы не проявили сами на его месте?
— А вас ведь отпустили же на свободу?
— Тут дело другое. Я выбит из строя, а мадемуазель Мовилен не получила даже легкой царапины, хотя участвовала в двадцати сражениях. У нее есть какой-то талисман, право! Вокруг нее свистят пули, она дышит зараженным лагерным воздухом, и ни нужда, ни усталость не одолевают ее.
— Ах! — прервал его Анри, ломая руки. — Мы здесь свободны, все к нашим услугам, а она там… Капитан, вы точно ничего не скрываете? Здорова ли она?
— Даю вам честное слово, что, когда я уезжал из лагеря в Моддерфонтэн, мадемуазель Николь была совершенно здорова и бодра. Ее хорошенькое личико дышало, как всегда, спокойствием, добротой, отвагой. Впрочем, вот вам доказательство. Утром, в день моего отъезда, ей удалось передать мне вот эту записочку. Прочитайте — вы увидите сами, как она себя чувствует.
— Как? — воскликнул Анри. — У вас есть письмо, а вы томите меня и не показываете его! С вами ли оно, по крайней мере? Ради Бога, дайте мне его, если оно у вас.
— Письмо со мною! — сказал капитан, прикладывая свою единственную руку к сердцу. — Я скорее дал бы себя убить, чем допустить, чтобы его у меня отняли. Я и пришел с тем, чтобы передать его. Но письмо это не вам, а вашей сестре.
— Ну, так отнесем же его ей скорее! Чего еще ждать?
— Постойте минуточку! Не находите ли вы, что сестру вашу нужно было бы подготовить?
— Подготовить? — вспыхнул Анри. — Уж если сердце должно быть разбито, то не все ли равно, одним или несколькими ударами… Да и, наконец, разве вы не знаете, что за женщина Колетта? В мужестве она не уступит даже Николь!
Они быстро направились к веранде, где все с затаенным страхом ожидали их возвращения. Анри коротко сообщил печальную новость. Тогда, наконец, капитан решился вынуть из своего бумажника письмо и передал его Колетте.
Прелестное личико мадам Ардуэн побледнело при сообщении Анри, но она лучше, чем капитан, понимала нетерпение брата, а потому, сделав над собой энергичное усилие, чтобы не расплакаться, вскрыла письмо и тотчас же прочла его вслух:
«Моя милая Колетта! Пишу вам, своей обычной корреспондентке, но то, что я пишу, относится ко всей вашей семье, которая мне дорога, как моя родная семья.
Одновременно с этим письмом вы получите от капитана известие, что я в плену. Не сокрушайтесь очень обо мне, я жива и надеюсь.
В последние месяцы Господь послал нам много испытаний. Отец мой погиб доблестной смертью в Клейнсдорне. Вы, вероятно, уже знаете. Я закрыла ему глаза. Последние его слова были: «Я рад! Бурам нечего краснеть перед судом истории!».
И, однако, милая Колетта, в то время, как он говорил это, все его близкие, кровные, кроме меня, один за другим умирали мои взрослые братья убиты в расцвете молодости и сил; младшие —взяты в плен и живут в лагерях, которые со своей лихорадкой, голодовкой, зараженным воздухом опаснее пуль и гранат.
Тщетно писала я, поборов свою гордость (это мне чего-нибудь да стоило), униженно молила известить меня, где находится моя мать, просила, чтобы меня поместили в один лагерь с одним из моих малолетних братьев, если еще они живы; мои мольбы остались без ответа, и я не знаю, какая судьба постигла дорогих моему сердцу людей.Такая неизвестность тяжелее всяких непоправимых несчастий. Вы знаете, на моих глазах была убита пулей, ранившей ее в грудь, моя сестра Люцинда, в то время как она, в качестве фельдшерицы, разыскивала на поле сражения после битвы при Лангелауде раненых, без различия, свои они или враги. Признаюсь, я была возмущена при виде этого юного цветка, скошенного безжалостной рукою. Я готова была роптать на пути Всевышнего, говорить, что они жестоки, несправедливы, бесчеловечны… Моему благородному отцу с трудом удалось тогда заставить меня повторять за ним слова Иова: «Бог дал, Бог и взял». И вот даже такие ужасные несчастья легки в сравнении с неизвестностью. О мертвых можно сказать: «Они перестали страдать, они получили заслуженную награду на лоне Предвечного». Но как утешиться, как примириться с мыслью, что мать страдает где-нибудь, одинокая, снедаемая горем, что дети оставлены без всякой поддержки, лишены, быть может, даже куска хлеба!..
Только усиленной работой мне удается прогнать мои черные мысли. Много страданий вижу я вокруг себя и, стараясь облегчить их, думаю: «Может быть, в эту самую минуту другая женщина ухаживает за моей матерью или за маленькими братьями так, как я за этими несчастными». Это хоть немного успокаивает меня. Меня поддерживает еще одно: я знаю их характер; они будут страдать, умрут даже все до последнего, но не сделают ничего недостойного имени, которое мы носим. Все они родились патриотами и героями, от главы семьи до четырехлетнего мальчугана, у которого в голове-то всего еще дюжина мыслей… Если бы ты знала, милая Колетта, каков наш род!
Вы тоже можете гордиться нами, потому что и наши предки были французы.
Наши враги часто называют нас варварами, мужиками, дикарями, но мы не дикари и не варвары. Мужики, то есть земледельцы, чуждые утонченной роскоши, —пожалуй. Но мы прежде всего люди в высшем значении этого слова. Люди, выросшие в вечной опасности, из которых страдания сделали героев. Я видела этих хваленых англичан, ознакомилась с их историей, прониклась удивлением к их военным подвигам; мне известно, что они неистощимо богаты, страшно спесивы. Как же нам не гордиться тем, что мы —простые мирные земледельцы, ничтожная горсть пахарей, женщин и детей, —заставляем дрожать перед собой этих людей! Они вынуждены были выставить против нас двухсоттысячное войско, лучших своих стратегов, истощить все свои сокровища, и все-таки отступают! Уверяют, что победа все-таки останется за ними. Я не хочу этому верить. Буду надеяться до конца. Есть одно сокровище, которого не отнимут у нас ни силой, ни богатством, ни численностью войск: воспоминания о наших победах, этой блестящей страницы вистории.
Среди массы пленных, томящихся в Моддерфонтэне, я встретила вашего храброго соотечественника, капитана Рено. Сражаясь за буров, он лишился правой руки. Да воздаст ему Бог сторицей завесе, что он сделал для нас! Наш лагерь не представляет из себя госпиталя, но сюда временно присылают раненых и пленных. Когда я узнала, что капитан находится здесь,япопросила разрешения оказать ему помощь.