– Если бы мне действительно было неинтересно, то все могло бы быть именно так, как вы говорите. Но, мадемуазель… – я резко замолчал. Глупец!
Соблазн был настолько велик, что я чуть было не поддался ему. Тихий, ласковый вечер, широкая, гладкая поверхность реки, вниз по которой мы
скользили, листва, тени на воде, ее присутствие и наше уединение – все это на мгновение затмило пари и мое двуличие.
Она нервно засмеялась и, может, для того, чтобы снять напряжение, вызванное моим внезапным молчанием, сказала:
– Вот видите, вам даже не хватает воображения, чтобы придумать какое нибудь доказательство. Вы хотели сказать мне о… о том, что удерживает вас в
Лаведане, но вам так ничего и не пришло в голову. Разве… разве не так? – Она задала этот вопрос очень робко, как будто боялась ответа.
– Нет, это не так, – сказал я.
Я замолчал на мгновение, и в это мгновение я боролся с собой. Признание и раскаяние – раскаяние в том, что я намеревался сделать, признание в
любви, которая так неожиданно пришла ко мне, – чуть было не сорвались с моих губ, но страх заставил меня замолчать.
Разве я не говорил, что Барделис стал трусом? И моя трусость подсказала мне выход – побег. Я уеду из Лаведана. Я вернусь в Париж к Шательро,
признаю свое поражение и заплачу свою ставку. Это был единственный выход для меня. Моя честь, проснувшаяся так поздно, требовала от меня этой
жертвы. Хотя я решился поступить так скорее потому, что это был самый легкий путь. Я не знал, что со мной будет потом, да и в этот час моих
душевных страданий это не имело никакого значения.
– Очень многое, мадемуазель, действительно очень многое крепко держит меня в Лаведане, – наконец заговорил я. – Но мои… мои обязательства
требуют, чтобы я уехал.
– Вы имеете в виду ваше дело, – воскликнула она. – Но поверьте мне, сейчас вы ничего не можете сделать. Если вы принесете себя в жертву, это
никому не принесет пользы. Вы сослужите лучшую службу герцогу, если подождете, пока наступит время для следующего удара. А где вы лучше всего
можете сохранить свою жизнь, как не в Лаведане?
– Я не думал о нашем деле, мадемуазель, я думал о себе – о моей собственной чести. Я хотел бы вам все объяснить, но я боюсь. – Запинаясь,
проговорил я.
– Боитесь? – повторила она и удивленно посмотрела на меня.
– Да, боюсь. Боюсь вашего презрения, вашей ненависти.
Ее взгляд стал еще более удивленным, а в глазах появился вопрос, на который я не мог ответить. Я наклонился вперед и взял ее за руку.
– Роксалана, – произнес я очень тихо, и мой голос, мое прикосновение и упоминание ее имени вновь заставили ее глаза спрятаться в укрытие ресниц.
Ее матовая кожа покрылась румянцем, который тотчас же исчез, и ее лицо стало очень бледным. Ее грудь вздымалась от волнения, а маленькая ручка,
которую я держал в своих руках, дрожала. Наступило молчание. Не потому, что мне нужно было придумывать или подбирать слова. Комок застрял у меня
в горле – да, я не боюсь признаться в этом, потому что добрые, настоящие чувства заполнили мою душу в первый раз с тех пор, когда герцогиня
Бургундская десять лет назад вдребезги разбила мои иллюзии.
– Роксалана, – продолжал я, когда самообладание вернулось ко мне, – мы были хорошими друзьями, вы и я, с той ночи, когда я нашел убежище в вашей
спальне, не так ли?
– Конечно, так, сударь, – нерешительно произнесла она.
– Это было десять дней назад. Подумайте об этом – всего десять дней. А мне кажется, что я в Лаведане уже несколько месяцев, так мы с вами
подружились.
А мне кажется, что я в Лаведане уже несколько месяцев, так мы с вами
подружились. За эти десять дней у нас сложилось мнение друг о друге. С одной лишь разницей – мое мнение правильное, а ваше – нет. Вы самая
добрая, самая нежная во всем мире. Боже, если бы я встретил вас раньше! Я бы мог быть другим; я мог бы быть – я был бы – другим и не сделал бы
того, что я сделал. Вы считаете меня несчастным, но честным дворянином. Это не так. Вы видите меня в ложном свете, мадемуазель. Несчастный,
может быть, по крайней мере я стал таким с недавних пор. Но честным я не был никогда. Больше я ничего не могу вам сказать, дитя мое. Я слишком
большой трус. Но когда вы узнаете правду, – потом, после моего отъезда, когда вам будут рассказывать странную историю о бедняге Леспероне,
который нашел радушный прием в доме вашего отца, – умоляю, вспомните о моей сдержанности в этот час, подумайте о моем отъезде. Возможно, вы
поймете меня. Подумайте об этом, и вы, вероятно, найдете объяснение всему. Будьте милосердны ко мне тогда, не судите меня слишком сурово.
Какое то время мы молчали. Вдруг она посмотрела на меня, ее пальцы сжали мою руку.
– Господин де Лесперон, – умоляющим голосом сказала она, – о чем вы говорите? Вы мучаете меня, сударь.
– Посмотрите мне в лицо, Роксалана. Разве вы не видите, как я сам себя мучаю?
– Тогда скажите мне, сударь, – произнесла она с нежной, трогательной мольбой в голосе, – скажите мне, что тревожит вас и заставляет молчать. Я
уверена, вы преувеличиваете. Не может быть, чтобы вы совершили что нибудь бесчестное, что нибудь низкое.
– Дитя мое, – вскричал я, – благодарю Бога за то, что вы оказались правы. Я не могу совершить бесчестный поступок и не совершу его, хотя месяц
назад я побился об заклад, что сделаю это!
Внезапно в ее глазах вспыхнул ужас, сомнение и подозрение.
– Вы… вы хотите сказать, что вы шпион? – спросила она, и мое сердце пропело молитву благодарности Небесам за то, что по крайней мере это я мог
отрицать честно.
– Нет, нет. Я не шпион.
Ее лицо просветлело, и она вздохнула.
– Это единственное, что я не смогла бы простить. Но раз это не так, может быть, вы скажете мне, в чем дело?
Я вновь испытал соблазн признаться, рассказать ей все. Но меня страшила бессмысленность моих признаний.
– Не спрашивайте меня, – взмолился я, – скоро вы все узнаете сами.
Я был уверен, что, как только я отдам свой проигрыш, эта новость и известие о разорении Барделиса разлетятся по всей Франции, как зыбь по воде.
– Простите меня за то, что я вошел в вашу жизнь, Роксалана! – умолял я. – Helas!note 36 Если бы я встретил вас раньше! Я даже не мог себе
представить, что во Франции могут быть такие женщины.
– Я не буду настаивать, сударь, поскольку, я вижу, ваше решение окончательно. Но если… если после того, как я узнаю то, о чем вы говорите, –
сказала она, не глядя на меня, – и если после того, как я узнаю это, я отнесусь к вам более благосклонно, чем вы относитесь к себе, и пошлю за
вами, вы… вы вернетесь в Лаведан?
Мое сердце забилось – в нем вдруг появилась надежда. Но чувство безысходности тотчас вернулось ко мне.
– Вы не пошлете за мной, можете быть уверены, – твердо сказал я; и больше мы не произнесли ни слова. Я взялся за весла и энергично заработал
ими. Мне хотелось быстрее решить этот вопрос. Завтра я должен подумать об отъезде, а сейчас, пока я греб, я размышлял над теми словами, которые
мы сказали друг другу. Не было сказано ни одного слова о любви, однако в самом отсутствии заключалось признание.