Странное это было ухаживание,
которое полностью исключало победу, и тем не менее оно увенчалось успехом. Да, победа была завоевана, но ею нельзя было воспользоваться. Пока я
работал веслами, мне в голову приходили оригинальные мысли и изящные парадоксы, потому что человеческий ум – это любопытная сложная штука, и
некоторые из нас смеются, когда душа плачет.
Роксалана сидела бледная и задумчивая, с затуманенными глазами, и я не мог предположить, о чем она думает.
Наконец мы приплыли к замку, и, пока я затаскивал лодку, появился Сент Эсташ и предложил мадемуазель свою руку. Он заметил ее бледность и бросил
на меня быстрый подозрительный взгляд. Мы приближались к замку.
– Господин де Лесперон, – сказал он со странной интонацией в голосе, – а вы знаете, что в провинции ходят слухи о вашей смерти?
– Я и рассчитывал, что после моего исчезновения появятся такие слухи, – спокойно ответил я.
– И вы даже не попытались опровергнуть их?
– А зачем, ведь эти слухи обеспечивают мне безопасность?
– И тем не менее, сударь, voyonsnote 37. По крайней мере вы могли бы избавить от страданий – я бы даже сказал, скорби – тех, кто оплакивает вас.
– Ах! – сказал я. – И кто бы это мог быть?
Он пожал плечами и поджал губы в какой то странной улыбке. Покосившись на мадемуазель, он усмехнулся:
– Вы хотите, чтобы я назвал мадемуазель де Марсак?
Я остановился, лихорадочно работая мозгами и бесстрастно отвечая на его пристальный взгляд. Внезапно я понял, что это, вероятно, была девушка,
чьи письма были в кармане у Лесперона и чей портрет он передал мне.
Вдруг я почувствовал, что на меня еще кто то смотрит – Роксалана. Она вспомнила, что я говорил, она могла вспомнить, как я жалел, что не
встретил ее раньше, и быстро нашла объяснение моим словам. Я чуть не застонал от ярости. Я готов был отвести шевалье на задний двор замка и
убить его с величайшим удовольствием. Но я сдержался и решил изобразить непонимание. У меня не было другого выбора.
– Господин де Сент Эсташ, – холодно сказал я и посмотрел прямо в его близко посаженные глаза, – я снисходительно смотрел на ваши вольности, но
есть вещи, которые я не спускаю никому, и, несмотря на все мое уважение к вам, я не могу сделать для вас исключение. К этим вещам относится
вмешательство в мои дела. Будьте так добры, запомните это.
Через минуту он был сама покорность. Усмешка сползла с его лица, исчезло высокомерие. Его губы растянулись в улыбке, а на лице появилось
выражение раболепия, как у последнего подхалима.
– Простите меня, сударь! – воскликнул он, простирая руки, с самой подобострастной улыбкой на свете. – Я понимаю, что позволил себе большую
вольность; но вы неправильно меня поняли. Я хотел, чтобы вы оценили поступок, на который я решился.
– Да? – сказал я и откинул голову, остро чувствуя опасность.
– Сегодня я взял на себя смелость сообщить, что вы живы и здоровы человеку, который, как мне кажется, имеет полное право знать это и который
приезжает сюда завтра.
– Вы можете пожалеть о своей смелости, – проговорил я сквозь зубы. – Кому вы сообщили эти сведения?
– Вашему другу, господину де Марсаку, – ответил он, и сквозь маску подобострастия вновь проступила усмешка. – Он будет здесь завтра, – повторил
он.
Марсак был другом Лесперона, и благодаря его теплым словам о гасконском мятежнике виконт де Лаведан принимал меня с такой любезностью и
обходительностью.
Не удивительно, что я застыл как вкопанный без единой мысли в голове и с затравленным выражением на лице.
Не удивительно, что я застыл как вкопанный без единой мысли в голове и с затравленным выражением на лице. В Лаведан должен был приехать человек,
который знает Лесперона, – человек, который разоблачит меня и скажет, что я самозванец. Что случится тогда? Они конечно же решат, что я шпион, и
быстро разделаются со мной, не сомневаюсь. Но это волновало меня меньше, чем мнение мадемуазель. Как она истолкует то, что я сказал ей сегодня?
Что она будет думать обо мне потом?
Эти вопросы проносились как быстрые стрелы в моей голове, а за ними пришла тупая злость на себя за то, что я не сказал ей все днем. Теперь уже
было поздно. Теперь я признаюсь не по собственной воле, как можно было сделать еще час назад, а буду вынужден сказать правду под давлением
обстоятельств. И тогда у меня не будет надежды на ее милосердие.
– Похоже, вы не рады этому известию, господин де Лесперон, – сказала Роксалана с непроницаемым видом.
Ее голос взволновал меня, потому что в нем звучало подозрение. У меня есть еще одна надежда на спасение, а если я сейчас поддамся этому страху,
все будет кончено. И взяв себя в руки, я ответил спокойным, ровным голосом, в котором не было и тени смятения, охватившего мою душу.
– Я не рад, мадемуазель. У меня есть веские причины не желать встречи с господином Марсаком.
– Вот уж воистину веские! – прошипел Сент Эсташ, брызгая слюной. – Я сомневаюсь, что вы сможете правдоподобно объяснить, почему вы не сообщили
ему и его сестре о том, что вы живы.
– Сударь, – медленно произнес я, – почему вы все время говорите о его сестре?
– Почему? – повторил он, глядя на меня с нескрываемым удивлением. Он стоял прямо, с высоко поднятой головой, опираясь рукой на трость. Он
перевел взгляд на Роксалану, затем снова посмотрел на меня. И наконец сказал: – Вас удивляет, что я упоминаю имя вашей невесты? Но может быть,
вы будете отрицать, что помолвлены с мадемуазель де Марсак?
И я, на мгновение забыв о своей роли и о человеке, маску которого я надел, с жаром ответил:
– Да, отрицаю.
– Ну, значит, вы лжете, – сказал он и презрительно пожал плечами. Вряд ли кто нибудь сможет сказать, что когда либо в своей жизни я поддавался
чувству ярости. Грубый, нетренированный ум может пасть жертвой страсти, но дворянин, я полагаю, никогда не бывает разгневан. Я не был зол и
тогда, если не считать внешних признаков гнева. Я снял шляпу и бросил ее Роксалане, которая стояла и смотрела на нас с ужасом и изумлением.
– Мадемуазель, простите, но мне придется высечь этого говорливого школяра в вашем присутствии.
Затем с самыми учтивыми манерами я отступил в сторону и выдернул трость из под руки шевалье прежде, чем он успел сообразить, что я намереваюсь
сделать. Я поклонился ему с исключительной вежливостью, словно призывая его к терпению и испрашивая позволения на тот поступок, который я
намеревался совершить, а потом, прежде чем он оправился от изумления, я трижды ударил его этой тростью по плечам. Вскрикнув одновременно от боли
и унижения, он отпрыгнул назад и схватился за эфес своей шпаги.
– Сударь, – крикнула ему Роксалана, – разве вы не видите, что он безоружен?
Но Сент Эсташ ничего не видел, а если и видел, благодарил Небо за это. Он выхватил шпагу. Роксалана попыталась встать между нами, но я отстранил
ее.
– Не бойтесь, мадемуазель, – спокойно сказал я, – если рука, которая победила Вертоля, не сможет справиться, пусть даже при помощи палки, с
парочкой таких шпаг, как шпага этого пижона, то мне не смыть позора за всю оставшуюся жизнь.
Он с яростью бросился на меня, его шпага была направлена прямо мне в горло.