– Адью, месье, скорейшего выздоровления, – все, что он сказал. Но тут я шагнул к ним.
– Вам не кажется, виконт, что нам лучше было бы задержать его? – спросил я.
– Тьфу! – воскликнул он. – Пусть едет.
Шевалье посмотрел на меня с выражением ужаса в глазах. Вероятно, этот молодой человек уже пожалел о своей угрозе и понял, какую ошибку он
совершил, угрожая человеку, в чьей власти он находился.
– Подумайте, сударь! – вскричал я. – Ваша честная благородная жизнь приносит много пользы. Моя жизнь тоже сколько нибудь стоит. Так неужели мы
позволим этому подонку разрушить наши жизни и счастье вашей жены и дочери?
– Пусть он едет, сударь, пусть едет. Я не боюсь.
Я поклонился и отступил назад, жестом приказав лакею увезти его, таким жестом я мог приказать убрать ему грязь из под моих ног.
Виконтесса с глубоким возмущением удалилась в свою комнату, и в этот вечер я ее больше не видел. Мадемуазель я видел всего несколько минут, и
она использовала это время для того, чтобы расспросить меня о первопричине моей ссоры с Сент Эсташем.
– Он действительно лгал, господин де Лесперон? – спросила она.
– Клянусь честью, мадемуазель, – серьезно ответил я, – я не обручен ни с одной из живущих на этом свете женщин. – И голова моя упала на грудь,
когда я подумал, что завтра она будет думать обо мне, как о самом гнусном обманщике, – я собирался, уехать до приезда Марсака, – потому что
настоящий Лесперон, я не сомневался в этом, был действительно помолвлен с мадемуазель Марсак.
– Я уеду из Лаведана завтра рано утром, мадемуазель, – продолжал я. – Сегодняшние события еще больше усиливают необходимость моего отъезда.
Промедление грозит опасностью. Вы услышите обо мне странные вещи, как я уже предупреждал вас. Но будьте милосердны. Многое будет правдой, многое
– ложью; но сама правда будет очень низкой и… – я замолчал в ужасе от того, что должно произойти. Я пожал плечами, оставив всякую надежду, и
повернулся к окну. Она подошла ко мне и встала рядом.
– Вы не скажете мне? Вы совсем не верите мне? Ах, господин де Лесперон…
– Тише, дитя мое, я не могу. Теперь уже поздно рассказывать вам.
– О, нет, не поздно! Из ваших слов я поняла, что мне расскажут о вас хуже, чем вы того заслуживаете? В чем ваша тайна? Скажите мне, сударь.
Скажите.
Говорила ли хоть одна женщина столь откровенно о своей любви к мужчине и о том, что ее любовь найдет любые оправдания его поступкам? Можно ли
найти более подходящий момент для объяснения в любви женщине, которая знает, что ее любят, которая чувствует эту любовь каждой клеточкой своей
души и готова принять ее? Такие мысли пришли мне в голову, и я решил рассказать ей все сейчас, в одиннадцатом часу.
И тут – я не знаю как – возникла новая преграда. Я должен буду не только рассказать ей о пари, которое заключил, не только о своей двуличности и
обманах, благодаря которым я завоевал ее расположение и доверие ее отца, не только признаться, что я не Лесперон, но я также должен буду сказать
ей, кто я. Даже если она и простит мне все остальное, сможет ли она простить мне то, что я – Барделис, тот самый пресловутый Барделис, распутник
и повеса, о подвигах которого она знала из рассказов своей матери, представленных в гораздо более черном свете, чем было на самом деле? Не
отшатнется ли она от меня, когда я скажу ей, что я и есть тот самый человек? Будучи чистой и невинной, она, несомненно, считала, что жизнь
каждого человека, который называет себя дворянином, должна быть умеренной и добродетельной.
Она увидит во мне – как ее мать – лишь представителя
высшего сословия Франции со всеми присущими этому сословию пороками. Для нее я буду распутным чудовищем – ax, Dieu!note 39 – пусть она так
думает, когда меня уже здесь не будет.
Возможно – а сейчас, когда я оглядываюсь назад, я знаю наверняка, – мои страхи были преувеличены. Я думал, что она посмотрит на все моими
глазами. Поскольку теперь, когда ко мне пришла эта большая любовь, – поверите ли вы? – ко мне вернулись все идеалы детства, и я возненавидел
того человека, которым я был до сих пор. Жизнь, которую я вел, теперь вызывала у меня лишь ненависть и отвращение; мои принципы казались мне
порочными и извращенными, мой цинизм – пустым и несправедливым.
– Господин де Лесперон, – тихо окликнула она, прервав мое молчание.
Я повернулся к ней. Я слегка коснулся ее руки и посмотрел в ее обращенные ко мне глаза – голубые, как незабудки.
– Вы страдаете! – произнесла она с трогательным состраданием.
– Хуже, Роксалана! Я заронил семя страданий и в ваше сердце. О, какой же я низкий человек! – воскликнул я. – И когда вы узнаете, насколько я
низок, вам будет больно; вы будете оскорблены тем, что были так добры ко мне. – Она улыбнулась недоверчиво, как бы отрицая мои слова. – Нет,
дитя мое, я не могу сказать вам.
Она вздохнула, и мы не успели произнести больше ни слова, как раздался звук открывающейся двери, и мы отпрянули друг от друга. Вошел виконт, и я
потерял последний шанс на признание или хотя бы на предотвращение того, что последовало.
Глава VIII ПОРТРЕТ
Временами каждому думающему человеку приходят горькие мысли о том, что мы полностью находимся в руках судьбы, что мы являемся жертвами ее
капризов и прихотей. Мы можем принять самое благородное, самое твердое решение – всю свою жизнь следовать выбранному пути, – однако малейшая
случайность может увести нас совсем в другую сторону.
Теперь, если господин де Марсак соблаговолит посетить Лаведан в любое время суток, я уже буду ехать по дороге в Париж с намерением признать свое
поражение и заплатить залог по пари. Проведя ночь, полную раздумий, и приняв решение следовать этому пути, я вдруг подумал, что потом я смогу
вернуться к Роксалане. И хотя тогда я буду действительно бедным человеком, но по крайней мере мои намерения уже не смогут быть неправильно
истолкованы.
Из за этих мыслей я долго не мог заснуть. Когда я наконец погрузился в сон, я почувствовал себя гораздо счастливее, чем в последние дни. Я был
уверен в любви Роксаланы, и мне казалось, что я смогу завоевать ее, как только, поборов свой стыд, который сдерживал меня сейчас, я объяснюсь с
ней.
На следующий день, когда я проснулся, утро уже было в полном разгаре. Моя комната была заполнена солнечным светом, а рядом с кроватью стоял
Анатоль.
– Сколько времени? – спросил я и вскочил.
– Одиннадцатый час, – сказал он с неодобрением в голосе.
– И вы позволили мне спать? – воскликнул я.
– А мы ничего другого не делаем в Лаведане, даже когда бодрствуем, – проворчал он. – Господину незачем было вставать. – Затем он протянул мне
бумагу: – Господин Станислас де Марсак был здесь утром вместе со своей сестрой. Он оставил для вас письмо, сударь.
Удивление и страх тотчас сменились облегчением, так как из слов Анатоля я понял, что Марсак уже уехал. Тем не менее я взял письмо с дурным
предчувствием и, пока вертел его в руках, обо всем расспросил старого слугу.
– Он пробыл в замке час, сударь, – сообщил мне Анатоль.