Это страдание было вызвано не страхом смерти; он страдал от бездушия этой
женщины, которая в течение двадцати лет делила с ним кров и постель и которая в минуту несчастья предала его.
– Да, – издевалась она, – проси Бога о помощи, потому что от меня ты ее не дождешься.
Она ходила взад и вперед по комнате, как тигрица в клетке, ее лицо позеленело от злости.
Она больше не задавала ему вопросов; она больше не обращалась к нему; с ее тонких губ одно за другим срывались проклятия, и я содрогнулся от
чудовищности ругательств, произносимых женскими устами. Наконец мы услышали тяжелые шаги по лестнице, и, движимый внезапным порывом, я вскричал:
– Мадам, пожалуйста, возьмите себя в руки!
Она повернулась ко мне, ее близко посаженные глаза полыхали от гнева.
– Sangdieu! По какому праву вы… – начала было она.
Но сейчас было не время для женской болтовни; не время для соблюдения этикета; не время для расшаркивания и учтивых улыбок. Я крепко схватил ее
за руку и, наклонившись прямо к ее лицу, сказал:
– Folle!note 43
Готов поклясться – ни один мужчина не называл ее таким словом. Она задохнулась от удивления и гнева. Я понизил голос, чтобы меня не услышали
приближающиеся солдаты.
– Вы хотите погубить и себя, и виконта? – тихо произнес я. Ее глаза задавали мне вопрос, и я ответил: – Откуда вы знаете, что солдаты пришли за
вашим мужем? Вполне возможно, им нужен я – и только я. Скорее всего, они ничего не знают об отступничестве виконта. Вы что, своей тирадой и
своими обвинениями хотите сообщить им об этом?
Она раскрыла рот от удивления. Об этом она не подумала.
– Прошу вас, мадам, отправляйтесь в свою комнату и возьмите себя в руки. Скорее всего у вас нет причин для беспокойства.
Она уставилась на меня в смятении и замешательстве, и, хотя она уже не успевала уйти, мое предупреждение прозвучало вовремя.
В этот момент дверь снова открылась, и на пороге возник молодой человек в латах и в шляпе с пером, в одной руке он держал обнаженную шпагу, а в
другой – фонарь. За его спиной блестели клинки солдат.
– Который из вас господин Рене де Лесперон? – вежливо спросил он с сильным гасконским акцентом.
Я шагнул вперед.
– Меня называют этим именем, господин капитан, – сказал я.
Он посмотрел на меня с сожалением, как бы извиняясь, и сказал:
– Именем короля, господин де Лесперон, я прошу вас сдаться!
– Я ждал вас. Моя шпага там, сударь, – учтиво сказал я. – Если вы позволите мне одеться, я буду готов идти с вами через несколько минут.
Он поклонился, и сразу стало ясно, что он прибыл в Лаведан – как я и говорил виконтессе – только из за меня.
– Я благодарен вам за вашу покорность, – сказал этот вежливый господин. Это был симпатичный паренек с голубыми глазами и улыбчивым ртом,
которому даже его топорщившиеся усы не смогли придать суровое выражение. – Прежде чем вы начнете одеваться, сударь, я должен выполнить еще одну
обязанность.
– Выполняйте свою обязанность, сударь, – ответил я. Он подал знак своим людям, и через минуту они уже рылись в моих вещах. В это время он
повернулся к виконту и виконтессе и принес им свои извинения за то, что нарушил их сон, и за то, что грубо отобрал у них гостя. Он говорил, что
наступили смутные времена. Он осыпал проклятиями обстоятельства, которые вынуждают его солдат выполнять неприятные обязанности судебного
пристава, и надеялся, что мы все равно будем считать его честным дворянином, несмотря на его неприглядные действия.
Из карманов моей одежды они вытащили письма, адресованные Лесперону, которые этот несчастный передал мне перед смертью; среди них было письмо от
самого герцога Орлеанского, одного этого письма было достаточно, чтобы повесить целый полк.
Кроме того, они взяли письмо господина де Марсака,
написанное два дня назад, и медальон с портретом мадемуазель де Марсак.
Они передали бумаги и медальон капитану. Он взял их с осуждением, почти с отвращением, которым были окрашены все его действия, связанные с моим
арестом.
Именно из за отвращения к этой своей работе он предложил мне ехать без конвоя, если я дам ему слово не пытаться бежать.
Мы стояли в зале. Его люди были уже во дворе, и с нами оставались только господин виконт и Анатоль – на лице последнего, как в зеркале,
отражалась скорбь его хозяина. Великодушие капитана явно выходило за пределы его полномочий, и это тронуло меня.
– Господин крайне великодушен, – сказал я.
Он раздраженно пожал плечами.
– Сар de diou! – воскликнул он, и его ругательства напомнили мне о моем друге Казале. – Это не великодушие, сударь. Это желание придать грязной
работе более благопристойный вид. Черт меня побери, я не могу вытравить из себя дворянина даже ради самого короля. Кроме того, господин де
Лесперон, разве мы с вами не земляки? Разве мы не гасконцы оба? Pardiou, во всей Гаскони трудно найти более уважаемое имя, чем Лесперон, и того,
что вы принадлежите к такой благородной семье, более чем достаточно для некоторых привилегий, которые я могу предоставить вам своей властью.
– Я даю вам слово не пытаться бежать, господин капитан, – ответил я и поклонился в знак признательности за его добрые слова.
– Я – Миронсак де Кастельру из Шато Руж в Гаскони, – сообщил он, поклонившись в ответ. Клянусь, если бы он не был хорошим солдатом, он бы смог
стать прекрасным учителем этикета.
Мое прощание с господином де Лаведаном было коротким, но сердечным; извиняющимся с моей стороны и сочувствующим – с его. Итак, вдвоем с
Кастельру мы отправились по дороге в Тулузу. Своим людям он приказал следовать за нами через полчаса и не торопиться.
Мы ехали не спеша – Кастельру и я. По дороге мы говорили о многих вещах, и я обнаружил, что он интересный и приятный собеседник. Не будь я в
таком подавленном настроении, меня бы встревожило то, что он рассказал мне; как оказалось, дела арестованных по обвинению в государственной
измене и за участие в последнем мятеже рассматривались весьма поверхностно. Большинство из них не могли даже выступить в свою защиту.
Доказательства их отступничества передавались в трибунал, а решение принимали судьи, которые не желали слушать какие либо оправдания.
Моя личность была полностью доказана: я сам сообщил свое имя Кастельру; измена Лесперона также была полностью доказана: она была известна всем;
да еще письмо герцога, найденное среди моих вещей. Если судьи не пожелают слушать мои заверения в том, что я никакой не Лесперон, а пропавший
Барделис, мои проблемы разрешатся очень простым способом. Но я не испытывал никакого страха. Мне было абсолютно все равно. Для меня жизнь уже
кончилась. Я погубил единственный шанс на счастье, который мне предоставила судьба, и, если господа судьи в Тулузе отправят меня на плаху, какое
это может иметь значение?
Но все таки было одно дело, которое волновало меня, – мой разговор с Марсаком. И я заговорил об этом с моим стражником.
– Я хотел бы встретиться с одним дворянином в Гренаде сегодня утром. Среди моих бумаг есть письмо, в котором говорится об этой встрече. Господин
капитан, я был бы вам очень признателен, если бы вы решили позавтракать там и предоставили мне возможность встретиться с ним. Это дело
чрезвычайной важности.
– И оно касается?.. – спросил он.
– Дамы, – ответил я.
– Ах, да! Но в письме он бросает вам вызов, не так ли? Естественно, я не могу позволить вам рисковать своей жизнью.