И если я все таки постучусь, то как же я смогу убедить этих
людей – кто бы они ни были, – что я тот, за кого себя выдаю? Совершенно очевидно, что я больше походил на какого то бедного повстанца, которого
необходимо заточить в темницу, а затем передать моим «друзьям» драгунам, когда они появятся здесь. Мои слуги были далеко от меня, и при нынешнем
положении вещей – если только это не Лаведан – пройдут дни прежде, чем они найдут меня.
Я уже начинал сожалеть о той глупости, которую совершил, оторвавшись от своих спутников и ввязавшись в драку с солдатами. Я решил найти какой
нибудь флигель во дворе замка, в котором я мог бы отлежаться до утра, как вдруг из одного окна на первом этаже вырвался луч света и осветил
двор. Инстинктивно я отпрянул в тень и посмотрел вверх.
Внезапный луч света появился, потому что на окне раздвинули шторы. У распахнутого окна, выходившего на балкон, я увидел – а для меня это было то
же самое, что явление Беатриче перед глазами Дантеnote 19 – белую фигуру женщины. Вся окутанная лунным светом, она облокотилась на подоконник и
смотрела в небесную даль. Передо мной было прелестное, нежное лицо, лишенное, пожалуй, той гармонии и пропорциональности черт, которые обычно
служат критерием красоты, но светившееся какой то Дивной красотой; девушка была красива скорее выразительностью своих черт, нежели их формой; в
ее нежном лице, как в зеркале, отражались все прелести девичества – свежесть, чистота и невинность.
Я затаил дыхание и в восхищении созерцал это бледное видение. Если замок был Лаведан, а девушка – та самая холодная Роксалана, которая отправила
моего храброго Шательро назад в Париж с пустыми руками, то моя задача оказалась очень даже приятной.
Насколько мало значения я придавал своей поездке для завоевания женщины по имени Роксалана де Лаведан, вы уже знаете. Но здесь, в этом самом
Лангедоке, я увидел женщину, которую смог бы полюбить, потому что за десять лет – нет, за всю свою жизнь – я не встречал такого прелестного
лица, которое перевернуло всю мою сущность и тянуло меня к себе с неимоверной силой.
Я смотрел на это дитя и думал о женщинах, которых я знал, – высокомерных, раскрашенных куклах, которых называют первыми красавицами Франции. И
тут меня осенило, что это никакая не demoisellenote 20 из Лаведана, и вообще никакая не demoiselle, потому что вы никогда не найдете таких лиц
среди французской noblessenote 21. Вы не найдете чистоты и невинности в породистых лицах наших аристократических семей; дети их слуг иногда
обладают такими качествами. Да, я теперь понял. Это дитя было дочерью какого нибудь сторожа в замке.
Она стояла, купаясь в лунном свете, и вдруг из уст ее полилась тихая мелодия. Это была старенькая провансальская песенка, которую я знал и
любил. Нежный мелодичный голосок девушки был полон очарования. Я стоял и слушал его, как завороженный. Напевая, она повернулась и пошла внутрь
комнаты, оставив окна широко раскрытыми, и ее голос слабо, как будто издалека, доносился до меня.
И в эту минуту мне пришло в голову отдаться на милость этого чудесного создания. Не может же такая прелестная и невинная на вид девушка не
проявить сострадания к несчастному? Вероятно, моя рана и все, что я перенес этой ночью, притупили мой разум и помутили мой рассудок.
Собрав последние силы, я начал карабкаться на ее балкон. Это было несложно даже для человека в моем состоянии. Стена была увита плюшем, а окно
внизу было хорошей опорой, и, встав на широкий карниз, я смог пальцами дотянуться до края балкона. Я взобрался и перекинул руку через перила. Я
уже сидел верхом на перилах, когда она обнаружила мое присутствие.
Я взобрался и перекинул руку через перила. Я
уже сидел верхом на перилах, когда она обнаружила мое присутствие.
Песня замерла на ее губах, а глаза, синие, как незабудки, широко раскрылись от страха, вызванного моим появлением. Еще мгновение, и она бы
закричала и всполошила бы весь дом. Но я взмолился:
– Мадемуазель, ради Бога, не кричите! Я не причиню вам зла. Я – беглец. За мной гонятся.
Это была не подготовленная речь; слова вырвались непроизвольно. Я произнес их по наитию, чувствуя, что именно так я смогу завоевать сочувствие
этой дамы. И в общем то, они были правдой.
Она стояла передо мной с широко раскрытыми глазами, и я заметил, что она не столь высока, как мне показалось снизу. На самом деле она была
скорее невысокого роста, но была так сложена, что казалась высокой. В руке она держала тоненькую свечу, при свете которой она рассматривала себя
в зеркале в момент моего появления. Ее темные распущенные волосы лежали на плечах, как мантия, и тут я заметил, что она в пеньюаре, и понял, что
эта комната была ее спальней.
– Кто вы? – выдохнула она, как будто мое имя имело какое то значение в такой ситуации.
Я чуть было не ответил ей так же, как и тем солдатам, что меня зовут Лесперон. Но, подумав, что здесь нет необходимости в этих уловках, я решил
назвать ей свое настоящее имя. Заметив мое замешательство и неверно истолковав его, она опередила меня.
– Я понимаю, сударь, – сказала она уже более спокойно. – Вам нечего бояться. Вы среди друзей.
Она посмотрела на мою промокшую одежду, бледное лицо и кровь, струившуюся по моему камзолу. Из всего этого она заключила, что я был беглым
повстанцем. Она втянула меня в комнату, закрыла окно, задернула тяжелые шторы, тем самым выказывая мне свое доверие, что сразило меня наповал –
ведь таким образом получалось, что я обманул ее.
– Прошу прощения, мадемуазель, за то, что явился к вам столь грубым образом и напугал вас, – сказал я. Я никогда в жизни не чувствовал себя так
неловко. – Но я очень устал. Я ранен, я долго ехал, и я переплыл реку.
Последние сведения были совершенно излишними, поскольку вода, стекавшая с моей одежды, уже образовала лужу у моих ног.
– Я увидел вас в окне, мадемуазель, и подумал, что такая милая дама конечно же проявит сострадание к несчастному.
Она заметила мой взгляд и инстинктивно поднесла руку к горлу, чтобы скрыть прелести своей шеи от моих слишком откровенных глаз, как будто ее
дневной наряд был более закрытым.
Этот жест, однако, пробудил во мне чувство действительности. Что я здесь делаю? Это богохульство, осквернение; видите, каким хорошим вдруг стал
Барделис.
– Сударь, – проговорила она, – вы утомлены.
– Но если бы я не ехал так быстро, – засмеялся я, – они, вероятно, отвезли бы меня в Тулузу, где бы я лишился головы прежде, чем мои друзья
отыскали и освободили меня. Я надеюсь, вы видите, что это слишком симпатичная голова, чтобы так легко с ней расстаться.
– Для этого, – сказала она полусерьезно, полушутя, – даже самая уродливая голова будет слишком симпатичной.
Я тихо засмеялся; вдруг у меня закружилась голова, и мне пришлось опереться о стену. Я тяжело дышал. Увидев это, она вскрикнула.
– Сударь, умоляю вас, сядьте. Я позову моего отца, и мы вместе уложим вас в постель. Вам нельзя оставаться в этой одежде.
– Ангел доброты! – благодарно пробормотал я. Мои мозги были затуманены, и я перенес свои дворцовые уловки в эту спальню, взяв ее руку и поднеся
к губам. Но прежде чем я запечатлел этот поцелуй на ее пальчиках, – а благодаря какому то чуду она не отдернула их, – наши глаза снова
встретились.