Высохнув, затянул узлы на замках кузова так, что развязать мне их не удавалось. Я бегал вокруг машины, пробуя с разных сторон. Самолеты, увидя меня, бросили свою игру и кинулись обстреливать нас с машиной. Мне не до них. Бензин стал вытекать на землю и гореть под машиной. Скорей! Скорей! Я обломал ногти, но впустую. Ножа нет, одному не справиться. Кинулся к шоферу: «Помоги развязать брезент! Одному нельзя».
— Иди ты! Машина все равно сгорит, — сказал он.
— Там секретные документы и знамя бригады.
— Пусть лучше сгорят они, чем я, и лучше, чем достанутся немцам.
— Ах ты, сволочь, предатель, я тебе приказываю, я здесь старший!
— Иди ты… Таких старших окунают головой в г ….
Я проглотил обиду, стал его просить: «Самолеты уже не стреляют, у них кончились патроны, они пикируют впустую». Он лежал лицом вниз и не отвечал.
— Сука, — закричал я (на большее был еще тогда не способен), — застрелю как собаку, — и вытащил из кармана наган.
Он повернулся ко мне лицом.
— Стреляй! Не имеешь права. Только командир может стрелять, а ты кто? Ты засранец, такой же, как я.
Время шло, а машина горела все больше и больше. Я ударил его два раза стволом нагана в затылок и еще раз повторил:
— Вставай, застрелю!
— Никогда ты, Кюхля, не выстрелишь в человека, но у такого дурака пистолет может выстрелить сам.
Он встал и подошел к машине. Вместе мы мигом развязали узлы, откинув брезент, он взял из кабины свой сидор, коричневый новенький карабин и медленно пошел по канаве к Ленинграду.
Я опять остался один. Боялся ли я теперь? Нет, не боялся, некогда было.
Солнце стояло уже высоко. Вероятно, было жарко, но у горящей машины было очень и сверхжарко. Самолеты улетели, сделав свое дело, и если бы не треск пылавшей машины, было бы совсем тихо. Не было ни людей, ни птиц, ни кузнечиков. Один огонь!
У машины было два бензобака. Один горел, второй еще не взорвался. Сказать, что я торопился — это сказать о фейерверке «огоньки». Я буквально вышвырнул на землю свой и всех альпинистов рюкзаки со спальными мешками, теплыми и очень ценными, свитерами, теплым бельем и прочим, дорылся до большого железного оцинкованного ящика и стал с ним бороться. Хорошо, что он был не сейф, и я его одолел. Там же в машине нашел большую плащпалатку, заполнил ее секретными и сверхсекретными документами, присовокупив знамя бригады и завязав все это крест-накрест, тронулся по обочине дороги в ту же заветную сторону, неся на спине огромный тюк цвета хаки. На свой рюкзак я, уходя, даже не взглянул.
* * *
Как в сказке, где колбаса прирастает к носу мальчика, так тюк с секретными документами прирос к моей спине. Двадцать килограммов секретов. Бригада отступала через Любань и Тосно к Ленинграду лесами, обочинами дорог. Цыганков приказал мне: «Продолжать транспортировку тюка до особого распоряжения». Изредка он и комбриг присылали ко мне кого-нибудь для ознакомления с совсекретной директивой или приказом. Тот человек брал приказ, читал его, иногда возвращал, иногда не возвращал, потому что не может вернуть тот, кого нет на свете. К моменту, когда появился в штабе бригады начальник секретной части Тарасов, уже по моим грубым подсчетам, не хватало бумаг пятьдесят или шестьдесят, так что я, передав их Тарасову, избежал еще пятидесяти или шестидесяти расстрелов (за потерю одного секретного документа полагался расстрел). Правда, оказалось несколько лишних бумажек, не внесенных в реестр. Спасла меня, в конце концов, в этом эпизоде только потеря самого реестра. Кто его потерял, честно сказать не могу, а нечестно не хочу.
Итак, мы передвигались по дорогам и прикоснулись к народному бедствию. Шли люди с тележками, коровами, детьми, собаками и без них. Все это блеяло, стонало, плакало.
Дохлый скот, раздутый, лежал везде и вонял в канавах и на полянах и смердел. Все было под знаком этой войны. Много свиней бегало на воле. Лоси выходили на дорогу. Рядом двигались другие части и разрозненные группы солдат. Тут же мы немного развлеклись, присоединив к своей десятке нашего друга, альпиниста Игоря Юрьева и его товарища, рядового Зайцева, отставших от своей части, увеличив наше подразделение без названия с десяти до двенадцати. Никто уже не знал, сколько нас было и сколько стало, кто свои, кто чужие. Мы продолжали путь к Ленинграду.
В какой-то из дней стало непривычно пусто и жутко, пропало все гражданское, что двигалось вместе с нами. Куда оно ушло? Как по жесту волшебной палочки. А мы двигались к Ленинграду, намного увеличивая свою часть за счет бегающих без узды.
НАС ОСТАЕТСЯ ТОЛЬКО ТРОЕ
Все же немцы нас вскоре догнали. Они ехали на машинах по дорогам, а мы пешком по обочинам. Бригада наша разрослась за счет работы заградотрядов. Возник какой-то порядок и первый отпор наступавшему врагу.
Нас придали или нам придали танковую часть, и был первый настоящий бой.
В районе пос. Шапки мы контратаковали наступавших противников. По моей полной неподготовленности и непониманию военного дела все по-прежнему казалось неразберихой и хаосом действий. То мы бежали в атаку, не видя противника и не зная, где он. Бежали туда, откуда он стреляет. То не знали, где наши; но в конце концов все прояснилось. Из небольшой рощицы, справа, загудели и вышли несколько наших танков БТ. Как мы их полюбили! К этому времени священная злость уже была не только у кадровых военных, но и у всех приписников и интеллигентов, составляющих значительную часть войск и понюхавших жестокости и наглости противника и, главное, поевших своей слабости и беззащитности.
Наши танки! Какой восторг! Мы готовы их целовать и гладить. Они пошли в бой. Вот теперь мы покажем этим гадам. Пехота кинулась за танками в атаку… Пехота — это мы, и удержать нас нельзя. Костя и Ваня влезли на броню, мы бежали рядом, держась за танк.
Этого боя я описывать не буду. После него нас осталось только семь. В нем погибли Костя Соболев и Ваня Федоров, их буквально срезало пулеметным огнем на броне. За ними немного погодя погиб Сеня Аскенази и Игорь Юрьев (позже оказалось, что Игорь был тяжело ранен в грудь и в бессознательном состоянии попал в плен).
Танки пошли без разведки, используя богатый опыт кавалеристов, руководивших в начале войны танковыми подразделениями. Лихой наскок с острой саблей не удался. У танков не было сабель и гривы. Танки все, кроме одного (заглох при выезде), сгорели, и мы едва управились отползти в свои плохо сделанные окопы. Нас, альпинистов, осталось семь. Нас осталось семь. Нас осталось только семь.
Нас, альпинистов, семь! (Зайцев не альпинист, и он ушел от нас не знаю куда.)
Казалось, альпинисты умеют терять друзей. Но это может показаться только постороннему.
Альпинисты не плачут. Альпинисты спокойно вытаскивают из трещины или из-под скал ту смесь мяса и костей, которая была другом, упаковывают в спальный мешок, обвязывают веревками и волокут по леднику, «охраняя» себя и «его» от падения в следующую трещину, бережно спускают по скалам и потом тихо и молча хоронят на своем альпинистском кладбище.
Однако научиться этому нельзя. На войне убивало многих, и рядом с тобой, лучше сказать, не много оставалось целых. У военных была такая спасительная мысль: его убило, но я-то цел. Эта мысль — спасительная загадка психологии. Она не формулировалась так прямо, но радость остаться живым ощущалась на примере несчастья другого. Об этом я слышал много раз и от различных военных людей. Забегая вперед скажу, что я из альпинистов, воевавших на переднем крае, остался в бригаде последним. Мне везло.