Только два раза я был ранен и к концу думал о том, что продолжись война еще немного, — и статистика добила бы и меня. Скажу еще, что гибель Вани, Сени и Игоря не поддавалась этой спасительной мысли. Скорее, была мысль о том, что если погибли такие замечательные люди, любимые друзья, выдающиеся спортсмены, то и мне туда скорая дорога. Очевидно, выхода нет. Я еще тогда не научился пускать в себя спасительные мысли, что умеют настоящие военные. В этом смысле я оставался штатским интеллигентом и очень страдал. Я не стремился выяснить истину. Я страдал … И подавлялся окружающим до состояния полусонного доходяги. Это не проходило, не прошло до сих пор и не пройдет до конца. Смерть — это не просто.
Продолжаются обстрелы, контратаки, опять пришли наши несчастные, мизерные танки.
Сереге Калинкину осколок перебивает голень. Серегу увозят в медсанбат. Бой продолжается. Серьезное ранение в грудь получает Абрам Бердичевский. Его сразу везут в тыл. Состояние тяжелое, и двух месяцев еще не воюем, а семерых уже нет, остаемся впятером — Толя, Федя, Карп, я и Буданов.
Сентябрь наступил. Отступление продолжалось.
Опять беспорядочные наши контратаки, опять неразбериха. Осколок мины вырывает бок у Анатолия. Его увозят в тыл. Буданов переходит в интенданты на передовой, из двенадцати остаемся втроем — Федя, Карп и я.
Пошла зима. Воевать везде плохо, но на Волховском вдвойне, втройне, впятерне и более плохо. Немцы заняли высотки, а нам сидеть в болоте. Нас часто спрашивали — почему вы не заняли высотки? Чтобы занять высотки, пришлось бы отступить от линии фронта, а нам этого «никто» не позволит. Отдавать нашу священную землю врагу нельзя.
Немцы, подходя к нашим позициям, отходили до удобных высоток, а начальство нас заставляло подойти к ним, докладывая, что отвоевали куски земли.
Был такой приказ № 227 — ни шагу назад назывался — его издали в 1942 г. Были и другие страшные приказы о штрафбатах, о смертной казни через повешение, объявлявшие всех попавших в плен предателями (не сдавшихся, а попавших), но не было приказа о том, чтобы не посылать зря на смерть солдат и офицеров. И нас посылали брать какую-то вшивую высотку, теряя целые взводы и роты. Безответственность поразительная. Если командир оставил ломаную пушку — расстрел, а если погубил роту — ничего.
На Волхове в болотах и рядом с ними земля — торф. Окопа сделать нельзя, вода заливает их весной и осенью. Мы делали валики — брустверы из торфа — и за ними сидели. Плохо было на этих участках Волховского фронта. Даже вне болот окопы были мелкими и землянки малыми. Зимой и сыро, и холодно в них, даже в большие морозы на полу была вода. И в валенках нельзя, и без валенок совсем нельзя. Суровая зима началась еще в октябре.
Стали мы в оборону. Под деревней Вороново. Настали трудные дни и ночи. Начальство беспрерывно требовало «языка» и активности в обороне. Не давайте им сидеть в теплых хатах на горке. Ведите разведку боем. И мы вели, и нас убивало и ранило. И приходило пополнение, и его ждала та участь.
Штатский интеллигент вытекал из меня, как пар из бутылки. Оболочка же, то есть сама бутылка, не считая горлышка, оставалась пока почти целой и заполнялась тем, что называется «наш советский вояка». Начало войны было очень трудным, но штатский дух в бутылке все еще булькал и постоянно выдавал какие-то проекты, изобретения или технические идеи. Шел ли я по тропке, сидел ли в землянке, стоял ли в окопе — психика, запущенная на изобретательское и научное дело, изредка выбрасывала результат, как монитор в железнодорожной кассе — «мест нет», или «верхний боковой в плацкартном». Идеи были лихими (например, зеленый крокодил из зоопарка, обложенный и наполненный взрывчаткой и пущенный под немецкий танк.
Или легкие крылья. Я лечу на них в Берлин, к бункеру Гитлера, подвязываю его альпинистскими узлами к себе и прилетаю с ним в Москву к маршалу Жукову. Меня делают генералом авиации). Были идеи попроще. Некоторые из них я осуществил сам, другие (кроме одной) посылал в какие-то инстанции, сам не знаю куда.
ГЕНЕРАЛ ГРИБОВ
Простые люди не становятся генералами. И быть с генералом не просто. Не просто, но с хорошим генералом прелестно. Часто сидела наша команда в каком-нибудь лесочке, на кочке болотной или камнях. Грибов рядом отдавал команды, советы, слушал доклады, разговаривал…
Я не мог никогда угадать того, что он скажет дальше. Он был неугадываем и даже непознаваем.
Как неинтересны люди, уже препарированные, рассеченные и прозрачные (как арифметические задачи для третьего класса). И, наоборот, притягательны загадочные.
Наш генерал был загадкой, как сопка, укрытая корабельными соснами среди бескрайнего торфяного болота. Такие были. И наш Грибов был! На фоне остальных командиров. Два сакраментальных вопроса — откуда такие берутся и как он залетел в нашу кашу?
В 23.00 31 декабря 1941 года в нашу землянку вошел адъютант Грибова лейтенант Оболенцев (какая фамилия!) и сказал: «Вас троих (показав рукою) Иван Владимирович требует… то есть просит зайти к нему через полчаса, то есть в 23.30». Он посмотрел на часы.
«У нас все часы испорчены водой», — сказал Великанов.
— Хорошо, я за вами зайду…
— Срочное задание? — спросил я.
— Придете, узнаете.
Адъютанты с солдатами так разговаривают. Лейтенант, рост сто девяносто, согнулся вполовину, выходя в дверь, занавешенную плащпалаткой. Великанов стал закручивать портянки, сушившиеся у железной бочки, работавшей у нас печкой. Снял со стены автомат, стал его протирать. В каску заправил ушанку, утрамбовывая ее своей большой головой. Шапка была по голове, а каска мала. Они все одинаковыми делались.
Я лежал на топчане. Я собираюсь быстро. В ответ на ворчание Карпа говорю: «У меня хороший рывок на финише».
— Вставай! Знаем твой рывок. Комбриг ждать тебя будет. Или автомат мокрый заклинит.
Пришлось вставать и делать вид собирающегося. Лейтенант, придя, сказал:
«Автоматов не брать и… каски оставьте».
Видно, идти утром, подумал я, это хорошо. Но! Что-то серьезное. Грибов по пустякам нас теперь не посылает.
Великанов пошел за лейтенантом первым, за ним вышел Федя, я последним.
Землянка комбрига из двух комнат — «предбанник» и спальня. Первая большая, освещенная аккумуляторным фонарем, с большим столом, на котором всегда лежат карты, линейки, карандаши. Мы застопорились в дверях. Меня пускают не сразу. Войдя, я все понял. Стол накрыт для гостей. Стоит еда, две бутылки какого-то вина, водка. Мы вошли, столпились у входа, застеснялись, помешали. Полковника не видно. Лейтенант тоже ушел. Уходить нельзя и стоять плохо в грязных ватниках … Дверь из спальни отворилась, и прелестным хрипловатым военным голосом Иван Владимирович сказал: «Друзья! Снимайте ватники. Я пригласил вас на ужин. Сегодня будем встречать новый год. Леня, убери одежду…»
Новый год … Кто его знает… кто его помнит здесь. Новый год. Тридцать первое декабря. Через двадцать минут… А может, через пять идти в разведку. Не верим, не снимаем, стеснение не фальшиво, а всерьез. Почему нас??? Эта психологическая загадка не была решена ни тогда, ни позднее. Почему нет здесь начальника штаба, его заместителя, подполковника Цыганкова? Майоров, комбатов, начальников связи, инжслужбы, артиллерии и других? Почему полковник, комбриг на встречу нового года позвал троих солдат?
Только тот, кто знает военную службу, поймет всю трудность этого вопроса.