До сих пор для меня
тайна, зачем именно она приглашала нас ксебе?Сначалаонабыласнами
довольно ласкова, - а потом уж и выказала свойнастоящийхарактервполне,
какувидала,чтомысовершеннобеспомощныичтонамидтинекуда.
Впоследствии сомнойонасделаласьвесьмаласкова,дажекак-тогрубо
ласкова, до лести, но сначала иятерпелазаодносматушкой.Поминутно
попрекала она нас; только иделала,чтотвердилаосвоихблагодеяниях.
Посторонним людям рекомендовала нас как своих бедных родственниц, вдовицуи
сироту беспомощных, которых она из милости, ради любви христианской, усебя
приютила. За столом каждый кусок, который мы брали, следила глазами, аесли
мы не ели, так опять начиналась история: дескать, мы гнушаемся; невзыщите,
чем богата, тем и рада, было ли бы еще у нас самих лучше. Батюшкупоминутно
бранила: говорила, что лучше других хотел быть, да худоивышло;дескать,
женусдочерьюпустилпомиру,ичтоненашлосьбыродственницы
благодетельной,христианскойдуши,сострадательной,такещебогзнает
пришлось бы, может быть, среди улицысголодусгнить.Чего-чегоонане
говорила!Нетакгорько,какотвратительнобылоееслушать.Матушка
поминутно плакала; здоровье ее становилось деньотдняхуже,онавидимо
чахла, а между тем мы с нею работали сутрадоночи,доставализаказную
работу, шили, что очень не нравилось Анне Федоровне; она поминутно говорила,
что у нее не модный магазин в доме. Но нужно было одеваться, нужнобылона
ненредвидимые расходы откладывать, нужно было непременно свои деньгииметь.
Мы на всякий случай копили, надеялись, что можно будет со временем переехать
куда-нибудь. Но матушка последнее здоровьесвоепотеряланаработе:она
слабела с каждым днем. Болезнь, как червь, видимоподтачивалажизньееи
близила к гробу. Я все видела, все чувствовала, все выстрадала; все это было
на глазах моих!
Дни проходили за днями, и каждый день был похож на предыдущий. Мыжили
тихо, как будто и не в городе. Анна Федоровна мало-помалу утихала,помере
того как сама стала вполне сознавать свое владычество. Ей, впрочем,никогда
и никто не думал прекословить. Внашейкомнатемыбылиотделеныотее
половины коридором, а рядом с нами, как я уже упоминала, жил Покровский.Он
учил Сашу французскому и немецкому языкам, истории, географии - всем наукам,
как говорила Анна Федоровна, и за то получал от нее квартируистол;Саша
была препонятливая девочка,хотярезваяишалунья;ейбылотогдалет
тринадцать. Анна Федоровна заметила матушке, что недурно бы было, если быи
я стала учиться, затем что в пансионе менянедоучили.Матушкасрадостью
согласилась, и я целый год училась у Покровского вместе с Сашей.
Покровский был бедный, очень бедный молодой человек;здоровьеегоне
позволяло ему ходить постоянно учиться, и его так, по привычке только, звали
у нас студентом. Жил он скромно, смирно, тихо, так что инеслышнобывало
его из нашей комнаты. С виду он был такой странный; так неловкоходил,так
неловко раскланивался, так чудно говорил, что я сначала на него без смехуи
смотреть не могла. Саша беспрерывно над ним проказничала, особенно когдаон
нам уроки давал. А он вдобавок был раздражительного характера,беспрестанно
сердился, за каждую малость из себя выходил, кричал на нас, жаловался на нас
и часто, не докончив урока, рассерженный уходил в свою комнату. У себя же он
по целым дням сидел за книгами. У него было много книг, и все такие дорогие,
редкие книги. Он кое-где еще учил, получал кое-какую плату,такчточуть,
бывало, у него заведутся деньги, так он тотчас идет себе книг покупать.
Со временем я узнала его лучше, короче. Он был добрейший,достойнейший
человек, наилучший из всех, которых мневстречатьудавалось.Матушкаего
весьма уважала. Потом он и для меня был лучшим издрузей,разумеется,после
матушки.
Сначала я, такая большая девушка, шалила заодно с Сашей, и мы,бывало,
по целым часам ломаем головы, как бы раздразнить и вывесть его изтерпения.
Он ужасно смешно сердился, а нам это было чрезвычайно забавно. (Мнедажеи
вспоминать это стыдно.) Раз мы раздразнили его чем-то чуть не до слез,ия
слышала ясно, как он прошептал: "Злые дети". Я вдруг смутилась; мне сталои
стыдно, и горько, и жалко его. Я помню, что я покраснела до ушей ичутьне
со слезами на глазах стала просить его успокоитьсяинеобижатьсянашими
глупыми шалостями, но он закрыл книгу, не докончил нам урока и ушелвсвою
комнату. Я целый день надрывалась от раскаяния. Мысль о том, чтомы,дети,
своими жестокостями довели его до слез, была для меня нестерпима. Мы,стало
быть, ждали его слез. Нам, стало быть, их хотелось; сталобыть,мыуспели
его из последнего терпения вывесть; стало быть, мы насильнозаставилиего,
несчастного, бедного, о своем лютом жребии вспомнить! Я всю ночь не спала от
досады,отгрусти,отраскаяния.Говорят,чтораскаяниеоблегчает
душу,напротив. Не знаю, как примешалось к моему горюисамолюбис.Мнене
хотелось, чтобы он считал меня за ребенка. Мнетогдабылоужепятнадцать
лег.
С этого дня я начала мучить воображение мое,создаваятысячипланов,
каким бы образом вдруг заставить Покровского изменить свое мнениеобомне.
Но я была подчас робка и застенчива; в настоящем положении моем я ни начто
не могла решиться и ограничивалась одними мечтаниями(ибогзнаеткакими
мечтаниями!). Я перестала только проказничать вместе с Сашей; он перестал на
нас сердиться; но для самолюбия моего этого было мало.
Теперь скажу несколько слов об одном самом странном, самом любопытном и
самом жалком человеке из всех, которых когда-либо мнеслучалосьвстречать.
Потому говорю о нем теперь, именно в этом месте моих записок, чтодосамой
этой эпохи я почти необращалананегоникакоговнимания,-таквсе,
касавшееся Покровского, стало для меня вдруг занимательно!
У нас вдомеявлялсяиногдастаричок,запачканный,дурноодетый,
маленький, седенький, мешковатый, неловкий, одним словом, странный донельзя.
С первого взгляда на него можно былоподумать,чтоонкакбудточегото
стыдится, как будто ему себя самого совестно. Оттого он всекак-тоежился,
как-то кривлялся; такие ухватки, ужимки были у него, что можнобыло,почти
не ошибаясь, заключить, что он не в своем уме. Придет,бывало,кнам,да
стоит в сенях у стеклянных дверей и в дом войти не смеет. Ктоизнасмимо
пройдет - я или Саша, или из слуг, кого он знал подобрее кнему,-тоон
сейчас машет, манит к себе,делаетразныезнаки,иразветолькокогда
кивнешь ему головою и позовешь его - условный знак, что вдоменетникого
постороннего и что ему можно войти, когда ему угодно, - только тогдастарик
тихонько отворял дверь, радостно улыбался, потирал руки от удовольствия и на
цыпочках прямо отправлялся в комнату Покровского. Это был его отец.
Потом я узнала подробно всю историю этого бедного старика. Онкогда-то
где-то служил, был без малейшихспособностейизанималсамоепоследнее,
самое незначительное место на службе. Когда умерлаперваяегожена(мать
студента Покровского), то он вздумал жениться во второйразиженилсяна
мещанке. При новой жене в доме все пошло вверх дном; никому житья от неене
стало; она всех к рукам прибрала. Студент Покровский был тогда еще ребенком,
летдесяти.Мачехаеговозненавидела.НомаленькомуПокровскому
благоприятствовала судьба. Помещик Быков, знавшийчиновникаПокровскогои
бывший некогда его благодетелем, принял ребенка под своепокровительствои
поместил его в какую-то школу.