Знал, что даром из Кривого Рога так вот без плаща, с одним несчастным «дипломатом», не летают, особенно работники угрозыска, и ждал, когда я начну исповедоваться. Но я не спешил начинать деловой разговор и с удовольствием смотрел на Толю.
Мне всегда приятно смотреть на Крушельницкого. Говорят, что мы чем-то похожи, и не только высоким ростом, а и чертами лица. Я не совсем согласен с этим. Толя кажется мне красивым парнем, не то, что я. У него высокий лоб, прямой нос и широко поставленные тёмные глаза. А у меня глаза серые, даже зеленоватые, как у кота, — разве можно с такими глазами составить конкуренцию Крушельницкому?
На майора даже девушки оглядываются, злые языки, правда, говорят, что не на него, а на костюмы, и что Толина красота и импозантность зависят в основном от польского портного, однако я глубоко убеждён, что это выдумки.
Посмотрите только, как улыбается этот майор криминалистики! Прямо артист, и никто из посторонних не догадается, что профессией этого мужчины с ослепительной улыбкой является ежедневный розыск разных преступников, воров и бандитов, и что с этими обязанностями он справляется весьма успешно — один из лучших детективов в республике.
Я, например, не очень люблю, когда меня называют детективом. Как-то это звучит несколько велеречиво и по-иностранному. Проще нужно, приземленнее, если можно так сказать, потому что мы обыкновенные сыщики, вот-вот — сыщики, и никуда от этого не денешься. Пока нужна и такая профессия, если хотите, профессия грубая, но ведь мы имеем дело с людьми грубыми и вульгарными (это ещё мягко говоря), к которым надо применять грубые приёмы, пользоваться иной раз и оружием, и наручниками.
Вот и сейчас у меня под мышкой пистолет. На всякий случай, я уже не помню, когда приходилось стрелять из него. Однако приехал я не на прогулку и не для того, чтобы пить коньяк в аэропортовском ресторане, приехал для розыска убийцы, опасного преступника, с которым могу встретиться каждый день и для задержания которого может понадобиться оружие.
Я шевельнулся: от пистолета сделалось неудобно, и я незаметно передвинул его чуточку вперёд.
Посмотрел на Толю и немножко устыдился: ведь только что подумал, что негоже мне рассиживаться в ресторане, и тем самым, хотел этого или нет, все же обидел своего коллегу, а он, как говорится, со всей душой, будто и не знает, что рассиживаться по ресторанам нам нельзя.
Наконец, сегодня мы уже ничего не сделаем, и не все ли равно, где рассказывать Толе о делах — здесь или в управлении милиции. Тут приятнее: вкусно пахнет жареным мясом, кофе, сейчас нам принесут по рюмочке, а кто сказал, что сыщикам нельзя немножко выпить — будто мы не люди?
Официантка поставила на стол графинчик с коньяком, рюмки, бутылку минеральной воды, заливную рыбу и очень аппетитную буженину, от которой у меня сразу наполнился рот слюною.
— Спасибо, Маричка, — поблагодарил Крушельницкий. — Лангеты потом.
Девушка улыбнулась почему-то не Толе, а мне и ушла, чуть покачивая бёдрами. Крушельницкий сразу заметил это и подбодряюще подмигнул.
— Делаешь успехи, — сказал он, — такую девку и с первого взгляда.
— В этом что-то есть… — Я придвинул тарелку, положил буженины. — На Марий мне должно везти, если наоборот — труба. Понимаешь, надо найти какую-то Марию — продавщицу с Пекарской. Есть у вас такая улица?
— Э! — выдохнул Толя без энтузиазма, — Есть, и довольно длинная. И живут на ней Марии, Марички, Машки и Мурки. Но выпьем не за твою Марусю, а за нашу встречу, — ко всем чертям такие встречи, хоть бы раз увидеться без дела.
Мы выпили по рюмке, хорошо закусили, и я рассказал Крушельницкому о Пашкевиче, его преступлении, и как мы вышли на след львовской Марии — продавщицы.
Или, может, официантки?
Вот Маричка уже несёт нам лангеты, улыбается ещё издали, а у меня мысли чёрные: а что, если эта Мария с Пекарской?
Девушка поставила блюда, принялась убирать использованную посуду, а Толя, словно прочитав мои мысли, спросил:
— Где ты живёшь, Маричка?
Она игриво посмотрела на него, потом перевела взгляд на меня — все же придётся признать вам, товарищ майор, что я обошёл вас на повороте, — чуть-чуть пожала плечами и ответила на вопрос вопросом:
— А зачем вам?
— Может, проводить хочу. Или далеко?
— Для вас — далеко.
А она молодец, девушка: не каждая даст отпор Крушельницкому.
Толя несколько смутился и пошёл на попятный.
— А его в провожатые возьмёшь? — кивнул на меня.
— Вы что, адвокат?
— Да он скромный, девчат боится.
Мария посмотрела на меня с ещё большим любопытством.
— Долго ждать, — махнула рукой. — До двенадцати. Но мы работаем через день, — все же не лишила меня надежды.
— И где же твой дом?
— Всего в четырех кварталах… — лукаво засмеялась она.
Крушельницкий сразу потерял к ней интерес, честно говоря, я тоже.
— В таком случае тебе провожатые совсем не нужны, — отшутился Толя. — Вот и первый блин, — сказал он, когда официантка ушла.
— Таких блинов у нас ещё впереди…
— Ничего, подпряжем участковых инспекторов, как-нибудь все устроится. Хочешь, сейчас попьём кофе, и я провезу тебя по Пекарской?
Конечно, я хотел.
Толя пошёл вызывать машину, а я уставился на лангет, чтобы не встречаться глазами с Маричкой: она стояла возле буфета и время от времени поглядывала в мою сторону. Решил сегодня же позвонить Марине. Вот удивится: ждёт от мена весточки из Кривого Рога, а я уже во Львове, и неизвестно, где буду завтра или послезавтра.
Но завтра, наверное, ещё буду тут и послезавтра тоже. Толя говорил, что Пекарская — улица не маленькая, а надо проверить на ней всех Марий, всех без исключения, потому что профессию криворожской знакомой Пашкевича сестра назвала как-то неуверенно: имеет дело с продовольственными товарами…
А это может быть не только продавщица или официантка — работница кондитерской фабрики, товаровед базы, мастер-кулинар. Разве мало таких профессий?
Львов всегда поражает меня своей, так сказать, каменной целостностью. Я бывал тут дважды или трижды и каждый раз испытывал ощущение какой-то подавленности перед кирпичными великанами, которые стоят плечом к плечу, опираются друг на друга и, кажется, смотрят на тебя, как на букашку: неосторожное движение — и раздавят без сожаления…
Пекарская оказалась точно такой же улицей — населённой каменными и холодными великанами.
Дома стояли впритык, словно гордясь своей сплочённостью, нависали над брусчаткой, над вымощенными каменными плитами тротуарами, после дождя была мокрая, отполированный гранит брусчатки блестел, и казалось, что среди застывшей средневековой немоты ползёт такая же безмолвная, медлительная и неумирающая змея.
И ни одного деревца в этом каменном мешке.
— Ну и ну… — повертел я головой.
Крушельницкий сразу понял меня.
— Это тебе не каштановый Киев. Средневековье!
Машина ехала медленно, минуя ещё более узкие боковые переулки.
Оставили позади столовую или чайную, возле которой что-то доказывали друг другу не совсем трезвые мужчины, дальше улица несколько расширилась, появились деревья. Однако дома все же стояли впритык, и я подумал, сколько народу живёт в них, — вот проклятая Мария, не могла поселиться на маленькой уютной улице…
Нумерация на домах приближалась к сотне, слева появились здания явно служебного назначения.
— Мединститут, — пояснил Крушельницкий. — Дальше — Лычаковское кладбище.
На Лычаковском кладбище мне когда-то довелось побывать: видел впечатляющий памятник Ивану Франко, блуждал по бесконечным аллеям, где всегда многолюдно.