— Почему так считаете?
— Мы хотели устроить хороший ужин, попрощаться с Григорием, и я пошла в гастроном. Возвращаюсь, а он разговаривает, не слышал, что я вошла, кричит в трубку: «Девушка, не разъединяйте, дайте договорить…» Но ничего не вышло, бросил трубку и тут увидел меня. Немножко смутился, я и спрашиваю: «С кем разговаривал?» — «А-а, говорит, деловой разговор с районом».
— С районом? — переспросил Дробаха, искоса поглядывая на меня. — В день вашего приезда? Тридцатого июня?
— Тридцатого июня, — подтвердила Коцко.
Я без слов понял Дробаху и вышел в ординаторскую.
Позвонил Кольцову и попросил срочно выяснить, с кем разговаривал Пашкевич по междугородному телефону из квартиры Коцко. Вернувшись в кабинет, увидел, как улыбается Дробаха, расспрашивая о подробностях её знакомства с Пашкевичем. От его предыдущей сухости не осталось и следа, глаза светились сочувствием, казалось, он сейчас погладит Коцко по головке. И она, растроганная этой прокурорской доброжелательностью, размякла и отвечала, нисколько не таясь.
Я чуточку позавидовал этому Дробахиному умению расположить человека к себе, хотя, честно говоря, улавливал в его тоне и фальшивые нотки, но я слушал их разговор, так сказать, со стороны, а Галина Микитовна снова переживала историю своей неудачной любви, и ей было не до психологических наблюдений.
— На другой день мы встретились в парке и долго сидели на скамейке, — рассказывала она. — У него был транзистор, слушали музыку, разговаривали, он говорил, что чувствует себя как юноша, у которого в жизни все впереди, ну, который делает первые шаги и счастлив, что в начале этой дороги встретил меня…
«Вот гусь! — не без злости подумал я. — Трепач проклятый, нах-хал! Посмотрим, как ты запоёшь, когда попадёшь в наши руки!»
Резко зазвонил телефон, я снял трубку и услышал голос Кольцова.
— Приятная новость, старик! — весело начал Саша. — Ты меня слышишь? Так вот, тридцатого июня по телефону Коцко вёлся разговор со Львовом. Понимаешь, старик, Пашкевич определённо говорил со своей Марусей.
— Номер телефона львовского абонента? — нетерпеливо спросил я.
— А тебе хлеб, так сразу с маслом и с мёдом! — В голосе Кольцова прозвучали укоризненные нотки. — Думаешь, я не поинтересовался? Ничего не вышло, разговаривали из почтамта.
— Жаль, — пробормотал я.
— И все же в этом разговоре что-то есть. Желаю успеха.
Кольцов положил трубку.
Дробаха вопросительно посмотрел на меня.
— Львов, — объяснил я. — Тридцатого Пашкевич разговаривал со Львовом.
— Поехали, — решительно встал следователь. — А вам, Галина Микитовна, большое спасибо.
Мы вышли на улицу, и Дробаха категорическим тоном сказал:
— Придётся вам, Хаблак, разрабатывать львовскую версию. Вылетайте первым же рейсом. А я ещё попробую поговорить с сотрудниками Пашкевича. Потом — в Киев. Будем держать связь по телефону.
На улице было жарко, откровенно говоря, ехать на аэродром не очень хотелось, да что поделаешь: приказ есть приказ, и Дробаха в конце концов прав: кому же, как не мне, лететь во Львов.
Я подумал, что Марий на этой Пекарской улице может быть не один десяток, даже сотня, и возиться с ними придётся долго, — работа эта чёрная, неблагодарная, вообще не исключено, что никаким Пашкевичем там, может, и не пахнет.
Однако если Пашкевича во Львове нет, должен же где-то обретаться, и мы не успокоимся, пока не задержим его.
5
Самолёт пробежал по бетонной дорожке, затормозил и начал разворачиваться к зданию аэропорта. И в это время хлынул дождь, чистый и тёплый летний дождь, какие часто бывают в Прикарпатье. Горы загораживают путь тучам, они останавливаются и проливаются обильным дождём. Летом тут всегда яркая зелень, и травы в предгорьях вырастают по пояс.
Но мне сейчас ни к чему ни травы, ни то, что дождь в начале июля считается золотым: я не взял с собой плаща, а надо было добежать от самолёта до аэропорта.
Я тянул до последнего, наконец уже и стюардесса просеменила по пустому проходу, бросив вопросительный взгляд в мою сторону, лишь тогда я подхватил свой «дипломат» и выскочил на лётное поле.
Дождь сразу накрыл меня, и я бежал, перепрыгивая через лужи и пытаясь хоть немного прикрыться «дипломатом». Должно быть, со стороны на меня смешно было смотреть: долговязый мужчина хочет побить рекорд в тройном прыжке, минуя лужи, но в конце концов попадает в одну из них, обрызгивает других пассажиров, и от него шарахаются, как от сумасшедшего.
Наконец я проскользнул через турникет и метнулся к спасительной лестнице вокзала. И сразу чуть не натолкнулся на Толю Крушельницкого, Анатолия Зеноновича Крушельницкого, старшего инспектора городского уголовного розыска.
Майор стоял на верхней ступеньке и смотрел на меня сверху вниз, как и полагается в таких случаях, несколько пренебрежительно. Даже с неудовольствием. Но я не обратил внимания ни на неудовольствие, ни на пренебрежительность — был счастлив, что спасся от ливня, остальное не касалось меня, даже пренебрежительные нотки в обращении ко мне старшего инспектора.
— Вам что, в столице плащей не дают? Ну, куда я такую мокрую курицу повезу?
Я поставил на ступеньку «дипломат». Вытер платком лицо и лишь тогда сделал довольно неудачную попытку оправдаться:
— Так я же из Кривого Рога…
— Угу, — тут же согласился Крушельницкий, — в Кривом Роге дождей не бывает…
Но я уже освоился и перешёл в решительное наступление:
— Над всей Украиной чистое небо, и только в вашем…
Толя поднял вверх обе руки.
— Остановись, безумец, — воскликнул он патетически, — потому что сейчас обидишь Львов, а этого не прощу ни я, ни все наши ребята! И оставим тебя без нашей дружеской поддержки.
— Никогда! Никогда не сделаешь этого! — Мы обнялись, и я немного намочил безукоризненно выглаженный Толин пиджак. Он был пижоном, этот майор угрозыска: носил элегантные, сшитые у какого-то старого портного, костюмы. Говорят, портной хвастался, что при проклятой пилсудчине обшивал весь львовский бомонд, может, и врал про бомонд, но шил правда хорошо, и я всегда завидовал Толиным костюмам.
Крушельницкий был рад моему приезду — я сделал этот вывод потому, что Толя не обратил внимания на мокрые пятна на своём пиджаке и улыбался так, как можно улыбаться только друзьям: когда, кажется, все лицо — и губы, и щеки, и особенно глаза — излучают доброжелательность.
— Пошли, — подтолкнул он меня, пропуская в дверях.
Я повернул к вестибюлю, однако Толя потащил меня направо, откуда лестница вела на второй этаж в ресторан.
— Я не голоден… — попробовал я возразить, но Крушельницкий решительно положил конец моим колебаниям.
— Выпьем кофе, — объяснил он — Здесь нам сварят настоящий кофе, а в связи с тем, что рабочий день уже кончился, возьмём кое-что и к кофе, за встречу.
С этим трудно было не согласиться, тем более что встречаемся мы очень редко, и если даже обмывать каждую встречу, алкоголиком не станешь.
В ресторане Толю знали: нас посадили за крайний столик, где красовалась табличка «Занято». Официантка сразу подбежала и вынула блокнот, готовясь записывать, но Толя отодвинул меню.
— Вот что, Маричка, дай нам, пожалуйста, триста коньяку, что-нибудь закусить, лангеты и кофе.
«Маричка, — подумал я, — первая официантка, с которой пришлось встретиться во Львове, — уже Маричка. Не слишком ли много их тут на мою голову?»
Девушка ушла. Толя закурил болгарскую сигарету, со вкусом затянулся и выжидательно посмотрел на меня.