— Товарищ из городской милиции, нам поручено разъяснить людям правила паспортного режима.
— Садитесь, — показала она на стулья у стола, покрытого несколько старомодной плющевой скатертью. Сама села с другой стороны стола и прикрыла колени краем скатерти.
Горлов рассказывал Труфиновой что-то о паспортных правилах, а я внимательно осмотрел комнату и не заметил ни одного признака пребывания тут мужчины. Воспользовавшись паузой в разговоре, вставил:
— Хорошо у вас в квартире, уютно. Одна живёте?
— Одна! — с вызовом подняла она на меня глаза: мол, какое тебе дело.
— Чудесно загорели, — перевёл я разговор на другую тему. — Крымский загар?
— Брюховичский, — улыбнулась она. — Я работаю через день, так езжу на Брюховичское озеро.
То, что Брюховичи — пригородный посёлок, я уже знал. Сделал ещё одну попытку получить от Труфиновой нужную информацию.
— В отпуске уже были?
— В январе.
— Ездили куда-нибудь?
— К подруге в Винницкую область. Большое село под Козатином, но скучно. После рождества купили путёвки — и в Яремчу. Никогда не были в Яремче?
Я покачал головой, слышал, что зимой, особенно если много снега, там чудесно, собирались когда-нибудь с Мариной поехать, однако, как всегда, что-нибудь мешало.
— Мы с Надией на лыжах научились ходить. — Труфинова улыбнулась: видно, воспоминания и правда были приятными.
— В пансионате жили?
— Там такие красивые домики. Деревянные, в комнатах смолистый запах.
Мы с Горловым переглянулись: в искренности Труфиновой трудно было сомневаться, и нам, наверное, пора закругляться. Тем более что сегодня вечером или, самое позднее, завтра утром сможем получить сообщение из Яремчи — действительно ли Мария Васильевна находилась там во второй половине января, именно тогда, когда Пашкевич познакомился со своей «львовяночкой».
Я встал.
— Если можно, стакан воды, — попросил Труфинову.
Она взяла из серванта стакан — дешёвую подделку под хрусталь — и направилась в кухню.
Я пошёл за Марией Васильевной: пить, собственно, совсем не хотелось, с отвращением думал о тепловатой хлорированной воде из-под крана. Но ведь должен осмотреть всю квартиру.
Пока Труфинова спускала воду, чтобы стала холоднее, я успел заглянуть в ванную. Мне хватило буквально секунды — все же глаз у меня тренированный, — чтобы установить: мужчиной тут и не пахнет. Нет второй зубной щётки, бритвы, помазка или тюбика с кремом для бритья.
Я совсем успокоился и поспешил в кухню, где уже с удовольствием опорожнил стакан, потому что Мария Васильевна догадалась бросить в него кубик льда.
Труфинова мне понравилась, и я искренне порадовался, что это не она сошлась с Пашкевичем — искалечил бы жизнь такой хорошей девушке. Спросил, будто ничего не знал о ней:
— Работаете или учитесь?
— Сразу и то и другое.
— Заочно?
— В торгово-экономическом. А работаю продавщицей.
Я поблагодарил за воду, и мы с Горловым распрощались с симпатичной продавщицей, которая в недалёком будущем, почему-то у меня возникла твёрдая уверенность в этом, станет по крайней мере директором гастронома.
— Запрос в Яремчу? — Это были первые слова, произнесённые Горловым на улице.
Мне понравилась сметливость участкового: симпатия симпатией, а наша работа требует фактов, эмоции могут и подвести.
— Да, позвоните Крушельницкому, — подтвердил я.
Пока старший лейтенант бегал к телефону-автомату, мы с Непейводой медленно поплелись по Пекарской.
Дом, где жила следующая Мария — Мария Сидоровна Сатаневич, — стоял на противоположной стороне улицы. Это тоже был участок Горлова, и Непейвода опять-таки остался подстраховывать нас у ворот.
В Киеве, да и вообще в восточной Украине нет таких домов — с длинными сплошными балконами, куда выходят двери из квартир.
Пять дверей на железном балконе, за каждой — квартира, все как-то оголено, должно быть, тут каждый знает, что делается у соседа, по крайней мере незаметно войти в квартиру невозможно.
Составляя график наших сегодняшних «культпоходов к Мариям», как окрестил их Непейвода, мы специально решили в первой половине дня посетить Сатаневич. Позвонив вчера в кулинарный цех ресторана, узнали, что Мария Сидоровна заболела и уже третий день не работает. Думали, что застанем её дома.
Звонка не было, и Горлов постучал в обитую жёлтым дерматином дверь.
Никто не откликнулся, старший лейтенант постучал сильнее, лишь тогда послышалось какое-то шуршание, дверь осторожно приоткрылась, и в щель выглянула пожилая женщина в платке. Это была не Мария Сидоровна, той едва исполнилось тридцать, и Горлов спросил:
— Можем ли повидать Марию Сидоровну Сатаневич?
Видно, милицейская форма не встревожила старуху, наоборот, успокоила — она сняла с двери цепочку, вышла на балкон и приветливо ответила, приложив руку к сердцу.
— Очень извиняюсь, но Марички нет. Побежала на базар.
— А нам сказали, что она больна.
— Так это же Юрко, озорник! — всплеснула она ладонями. — Мы все перепугались: весь горит, дотронуться страшно… Слава богу, отпустило уже, и Маричка побежала на базар за курицей. Супы ему варить.
Всю эту информацию бабушка произнесла без остановки, и я подумал, что мы, ожидая Марию Сидоровну, сможем получить бесчисленное количество интересных и полезных сведений.
Я толкнул в бок старшего лейтенанта, и он совершенно официально сказал:
— Мы должны поговорить с гражданкой Сатаневич. Скоро вернётся?
— Да скоро уже, скоро… — засуетилась старушка. — Очень прошу, заходите в комнату.
В комнаты вёл длинный и узкий коридор, дверь слева была открыта, и я, воспользовавшись тем, что Горлов пропустил бабушку вперёд, заглянул туда.
Плита с кипящим чайником, стол и простой шкафчик с посудой, на стенах развешаны обычные кухонные причиндалы, на столе миска с начищенной картошкой. Очевидно, для супа этому озорнику, как сообщила бабушка.
Первая комната была большой, длинной и темноватой. Пол почти сплошь застлан полосатыми домоткаными дорожками, а на полочке старомодного дивана гордо шествовала вереница не менее старомодных белых слоников, которые, говорят, приносят счастье. Стол, стулья и буфет — тоже не новые — дополняли обстановку комнаты, ещё, правда, низкий комод в углу — все это не свидетельствовало о достатке Марии Сидоровны. Но тут было и нечто впечатляющее, я сначала не понял, что именно, и, только усевшись на диване под слониками и осмотревшись, увидел, что комната буквально сверкала чистотой: нигде ни пылинки, стены недавно побелены, пол натёрт мастикой.
Мне стало неудобно за не очень-то чистые босоножки, и я инстинктивно поджал ноги. Старушка заметила это и успокоила:
— Не беспокойтесь, прошу вас, сегодня ещё не убирали.
Как тут можно ещё убирать и зачем, мне было совершенно непонятно, однако я почувствовал некоторое облегчение и поставил ноги на дорожку.
Бабушка стала в дверях, ведущих в соседнюю комнату, опёрлась на косяк и выжидательно смотрела на нас. Я кашлянул в кулак и неопределённо спросил:
— Как живёте?
— Теперь хорошо живём, — оживилась она. — Теперь все прошло. Это когда наш озорник болел, набрались страху.
— Внук болезненный?
— Сказали, что прошло. Да как будто проходит, а зимой едва богу душу не отдал. Скарлатина, а потом простудился. Как в декабре начал болеть, так почти два месяца. А у нас на хуторе какие врачи? Врачи в соседнем селе, и пока приедут…
— Почему же сюда не привезли? — вполне резонно возразил Горлов. — Кого-кого, а врачей тут… Целый институт рядом.
— Правду говорите, но ведь и везти не разрешили.