И потому, после того как я нашел Фила в пивной, и мы благоразумно выпили, и благоразумно сыграли партию или две в пул, и я изложил ему свои претензии, а он, попросив меня не лезть не в свое дело, послал по известному адресу, я благоразумие утратил и бильярдным кием избил его так, что едва не отправил на тот свет.
Несколько дней после этого я ходил гордый и довольный собой. Весьма вероятно, хотя я этого точно и не помню, что в моем воспаленном воображении рисовались какие‑то картины блаженного домашнего уюта с Энджи на переднем плане. Потом Фил выписался из больницы, а Энджи неделю не появлялась в офисе. Когда же наконец появилась, то двигалась очень осторожно, а садясь или вставая, каждый раз постанывала. Лицо Фил не тронул, зато все тело превратил в сплошной кровоподтек.
Энджи две недели со мной не разговаривала. Две недели – это большой срок.
Сейчас она смотрела в окно, а я – на нее. Смотрел и недоумевал – опять же далеко не в первый раз, – почему такая женщина, как Энджи, женщина, которая никому не позволяет вытирать о себя ноги, женщина, которая двумя пулями уладила тяжкую тяжбу с неким Бобби Ройсом, отвергшим наши учтивые просьбы вернуть залог поручителю, – так вот, почему такая женщина разрешает мужу подобным образом с собой обращаться? Бобби Ройс уже не встал с земли, и я часто прикидывал, когда придет черед Фила. Пока не пришел.
А ответ на вопрос «почему?» звучит в мягком, усталом голосе, появляющемся у Энджи, как только речь заходит о нем. Она любит его, вот и все, ясней некуда. Надо полагать, что‑то в его душе еще не до конца погасло и порою еще проявляется, когда они остаются наедине, должно быть, еще посверкивают в нем искры какой‑то доброты – а уж для нее они сияют ярче чаши святого Грааля. Мне они не видны, и уже никогда не будут видны, но, вероятно, они есть. Иначе объяснить то, что происходит, ни мне, ни всем, кто знает Энджи, не под силу.
Она открыла окно и щелчком выбросила сигарету. Девчонка из низов общества – тут уж ничего не попишешь. Я ждал, что раздастся вскрик ученицы воскресной школы или, втащив свою тушу по лестнице, появится в дверях монашка с праведным гневом в очах и дымящимся окурком в руках. Не последовало ни того ни другого. Энджи отвернулась от окна, и летняя прохлада заполнила комнату смешанным ароматом выхлопных газов, свободы и сирени, росшей на школьном дворе.
– Ну что, – спросила Энджи, откинувшись на стуле, – мы снова востребованы?
– Да, мы снова востребованы.
– Славно, – сказала она. – Между прочим, костюмчик очень даже ничего.
– Правда, вызывает желание задушить меня в объятиях, не сходя с места?
Она медленно качнула головой:
– Да нет чего‑то...
– Вероятно, тебя останавливает, что ты не знаешь, где я был?
Она снова покачала головой:
– Меня останавливает то, что я точно знаю, где ты был. Я бы даже сказала – именно это и обуздывает мой порыв.
– Гадина, – сказал я.
– Гад, – ответила она и показала мне язык. – Какого рода дело?
Я вытащил из внутреннего кармана сведения о Дженне Анджелайн и шмякнул их на стол.
– Дело самое обычное. Разыскать и позвонить.
Она бегло просмотрела листки:
– Отчего такой переполох от исчезновения уборщицы средних лет?
– Есть подозрения, что вместе с ней исчезли кое‑какие документы. Документы Законодательного собрания.
– Чьи именно?
Я пожал плечами:
– Ты что, не знаешь этих политиков? У них все – тайна за семью печатями, как в Лос‑Аламосе, все скрывается до тех пор, пока не грянет грандиозный скандал.
– С чего они решили, что документы взяла именно она?
– Погляди на фотографию.
– С чего они решили, что документы взяла именно она?
– Погляди на фотографию.
– Ах, ну да, – кивнула Энджи. – Она же негритянка.
– Для очень многих это наилучшее доказательство.
– Даже для либерала, заседающего в сенате с незапамятных времен?
– Это в сенате он либерал, а в свободное время – расист почище иного плантатора.
Потом я рассказал ей о своей встрече с Малкерном и его шавкой Полсоном и о прочих впечатлениях, полученных в отеле «Ритц».
– А как ведет себя в обществе таких зубров наш депутат Джеймс Вернан?
– Помнишь, был такой мультик – там действуют маленькая собачка и здоровенная псина: маленькая бежит пыхтя, суетится, подпрыгивает и все время спрашивает большую: «А куда мы идем, Батч? А куда мы идем, Батч?»
– Помню.
– Вот так и Джим.
Энджи стала грызть кончик карандаша, потом постучала им о передние зубы:
– Ну, формальный отчет от тебя я получила. А что произошло на самом деле?
– Это предстоит выяснить.
– Ты доверяешь им?
– Ни в малейшей степени.
– Стало быть, за этим кроется нечто большее?
Я пожал плечами:
– Мы имеем дело с избранными должностными лицами. Скорее наркоту начнут отпускать бесплатно, чем наши законодатели скажут всю правду.
– Как всегда, вы проводите головокружительные аналогии, детектив Кензи. Сразу виден продукт вдумчивой селекции. – Она смотрела на меня, улыбаясь все шире и постукивая карандашом по левому верхнему резцу с крошечной щербинкой. – Рассказывай дальше.
Я ослабил узел галстука, чтобы можно было снять его, не развязывая.
– Ты меня достала.
– Сыщик чертов, – сказала она.
Дженна Анджелайн, как и я, родилась и выросла в Дорчестере. Человек, случайно оказавшийся в нашем городе, мог бы подумать, что это обстоятельство послужит прекрасным сближающим фактором, что общность происхождения установит между нами связь, пусть минимальную: два человека двинулись каждый своим путем, но отправной пункт у них был один и тот же. Но ошибется случайно оказавшийся в нашем городе человек. Ибо Дорчестер Дженны Анджелайн так же похож на мой Дорчестер, как желе – на железо.
Тот город, где вырос я, был традиционным рабочим городом, кварталы которого чаще всего совпадали с приходами католических церквей. Жили там мастера, прорабы, бригадиры, десятники, инспекторы, наблюдавшие за поведением условно осужденных преступников, пожарные. Пожарным был и мой отец. Жены, кое‑кто из которых даже окончил университет, как правило, на службу не ходили или работали неполный день. Все мы были ирландцами и поляками или чем‑то в этом роде, и, разумеется, белыми. Когда в 1974 году началась федеральная десегрегация школ, большая часть мужчин стала работать сверхурочно, а женщины – на всю катушку, но детей своих они отправили в частные католические школы.
Этот Дорчестер сильно изменился, что уж говорить. Развод, о котором и не слыхивали наши родители, стал явлением заурядным, а о своих соседях я знаю гораздо меньше, чем прежде. Однако рабочие места мы по‑прежнему получаем, только если состоим в профсоюзе, обычно знаем своего депутата в Законодательном собрании штата и прибегаем к его помощи, если хотим устроиться на государственную службу. Иными словами, мы все еще связаны друг с другом.
Дорчестер Дженны Анджелайн беден. Его кварталы чаще всего вырастали вокруг общественных парков или всяких центров досуга. Мужчины работают в порту или в больницах, иногда – на почте, есть и несколько пожарных. Женщины – санитарки, кассирши, продавщицы, уборщицы.