Правда, они убили большое число тюленей, но из двадцати, которые в страхе искали убежища в океане, не убили ни одного. Все животные боязливо кричали. Часто видели, что стадо животных обращалось в бегство без всякой видимой причины, а следуя своему инстинкту. То же было и с тюленями, потому что утесы были пусты почти на целую милю от места побоища. Следствием этого было то, что Газару и его людям нечего было более делать.
— Вы, господин Маси, без сомнения знаете, что все это противно данным вам приказаниям, и знаете, что я принужден донести об этом.
— Пожалуй! — было ответом. — У меня только один начальник, капитан Дагге, и если вы, Газар, его увидите, то скажите ему, что у нас нынче было прекрасное утро.
— Да, да, нынче у вас руки полны, но что будет завтра?
— То же, что и нынче. Тюлени придут на берег, и мы надеемся там их встретить. У нас было нынче столько работы, сколько не было в два дня, со времени нашего прибытия сюда.
— Это правда, но что вы будете делать завтра? Однако я скажу капитану Дагге то, что вы поручаете мне сказать ему, а мы увидим, что он подумает об этом предмете.
Газар продолжал идти, покачивая головой, по мере того как приближался. Он не ошибся в гневе Дагге. Этот опытный охотник за тюленями приказал позвать своего лейтенанта. Маси получил большой выговор, и ему пригрозили отставкой от должности, если хотя еще один раз нарушит данные ему приказания.
Но зло было сделано. Охота за тюленями не была уже более размеренным занятием, но сделалась чем-то ненадежным, переменчивым.
Через три недели после несчастного случая с Дагге его выздоровление очень подвинулось. Его кости уже срослись, а нога через месяц обещала быть столь же крепкой, какой была прежде.
Капитан гольм-гольской шхуны начал ходить на костылях. С большими предосторожностями он успел сойти на уступ утеса, раскинувшегося в виде террасы над домом, на пространстве двухсот метров. Здесь-то поутру, в воскресенье, встретились Росвель и Дагге спустя три недели после их восхождения на гору.
Они оба сели у подошвы утеса и стали разговаривать о своих планах и состоянии своих кораблей. Стефан, по обыкновению, был подле своего офицера.
Росвель объявил Дагге, что его шхуна полна, тогда как виньярдская шхуна наполовину, и что теперь уже нельзя было надеяться пополнить ее груз, потому что нападение, сделанное Маси на тюленей, вызвало целый месяц остановки, и что можно увериться, что с каждым днем эти животные будут делаться дичее. Росвель кончил следующими словами:
— Подумайте, как важно для нас не оставаться здесь под столь высокой широтой после захода солнца.
— Я понимаю вас, Гарднер, — спокойно отвечал Дагге, — вы хозяин вашей шхуны, и я уверен, что Пратт был бы очень счастлив, видя вас идущим между Шелтер-Айлендом и Ойстер-Пондом. Я несчастный калека, иначе виньярдская шхуна не медлила бы так долго.
Росвель отгадал, что его великодушие испытывается Дагге, и очень рассердился, но удержался и, несмотря на некоторые горькие слова капитана Дагге, дал ему новое доказательство своей преданности.
— Вот что я сделаю, Дагге, — сказал Гарднер, — я останусь еще на двадцать дней и помогу вам сделать ваш груз, после чего, что бы ни случилось, я отправлюсь.
— Дайте мне руку, Гарднер. Я знал, что у вас есть сердце и что оно обнаружит великодушие при удобном случае.
Росвель сам понимал, что обещал Дагге более того, что должен был обещать; чувство братства имело над ним большую власть, и он не хотел делать ничего похожего на оставление товарища по опасности в затруднительном положении. Он хорошо знал, что помогал сопернику и что Дагге, наверное, желал остаться с ним, чтобы идти с ним до того берега, где было скрыто сокровище. Но Росвель уже решился остаться еще на двадцать дней и сделать все от него зависящее, чтобы помочь виньярдскому экипажу.
Охоту за тюленями продолжали с большим порядком, нежели под управлением Маси, следовали тем же правилам благоразумия, которыми руководствовались вначале, и успех был тот же: каждый вечер, при возвращении домой Гарднера было доброе известие. Дагге никогда не был так счастлив, как в то время, когда Росвель рассказывал ему о том, как убили одного старого морского льва или слона, или пушистого тюленя.
Росвель был счастлив, видя приближающийся конец уступленных им двадцати дней.
Март был близок, и большие ночи уже наступили, однако виньярдская шхуна не была еще полна, и Дагге не мог ходить без костылей, но Росвель вечером последнего дня приказал перестать охотиться за тюленями и готовиться к отъезду.
— Вы решились, Гарднер, — сказал умоляющим голосом Дагге. — Еще бы неделю, и моя шхуна была бы полна.
— Ни одного дня более, — был ответ. — Я уже долго оставался и отправлюсь нынешним утром. Если вы хотите следовать моему совету, капитан Дагге, то сделайте то же. Зима под этими широтами наступает почти так же, как у нас весна. Я вовсе не хочу идти на авось среди льдов, когда ночи будут длиннее дней.
— Все это правда, Гарднер, слишком правда, но с каким же видом я приведу в Гольм-Голь шхуну наполовину полную?
— У вас много запасов. Идя к северу, остановитесь и ловите китов подле Фолклендских островов. Я лучше соглашусь остаться там целый месяц с вами, нежели здесь еще день.
— Вы меня бесите, когда говорите мне об этой группе островов. Я уверен, что еще несколько недель не будет льда на этом берегу.
— Это может быть, но это никак не сделает дни длиннее и не проведет нас среди ледяных полей и гор, которые приплывут к северу. Несколько миль, которые мне надо сделать по океану, беспокоят меня более, нежели все тюлени, оставшиеся на этих островах. Но слова бесполезны, я отправляюсь завтра, и если вы рассудительны, то мы отплывем вместе.
Дагге покорился. Он хорошо знал, что было бесполезно оставаться без помощи Росвеля и его экипажа, потому что уже не мог более довериться Маси.
Все с радостью получили приказание готовиться поспешнее к отъезду, и вид домашнего очага явился в мыслях всякого.
Никогда корабли не готовились к отъезду поспешнее, чем оба «Морских Льва». Правда, что ойстер-пондский был уже готов около пятнадцати дней, но виньярдцы далеко так не подвинулись.
Где была Мария в тот день, когда Росвель дал приказание готовиться к отъезду? Чем она занималась и о чем думала? Она была счастлива в доме своего дяди, в котором она провела большую часть своего детства. Мария беспокоилась о Росвеле только по причине столь долгого путешествия и того моря, по которому он плавал. Она знала, что время его возвращения наступило и что он должен находиться в дороге, а так как надежда есть чувство не менее деятельное, как и обманчивое, то она воображала, что он скоро приедет.
— Не странно ли, Мария, — сказал ей однажды ее дядя, — что Росвель не пишет? Если бы он понимал, что чувствует человек, собственность которого находится от него на столько тысяч миль, то я уверен, что он' написал бы мне и не оставлял бы меня в таком беспокойстве.
— С кем же он мог написать, дядюшка? — отвечала его племянница со своей обычной рассудительностью. — В антарктических морях нет ни почтовых контор, ни путешественников, которые могли бы взять его письма.
— Но он писал же однажды, и тогда были прекрасные известия.
— Он писал нам из Рио, потому что это было возможно. По моим вычислениям, Росвель должен был окончить свою ловлю три или четыре недели тому назад и уже сделать несколько тысяч миль на пути в Ойстер-Понд.
— Ты так думаешь, дочь моя, ты так думаешь! — вскричал Пратт с глазами, блестевшими от удивления. — Это прекрасная мысль, и если он не остановится в своей дороге, то мы можем надеяться увидать его через три месяца.
Мария задумчиво улыбнулась, и ее щеки сильно покраснели.
— Я думаю, дядюшка, что Росвель нигде не остановится на обратном пути в Ойстер-Понд.
— Я старался бы так думать, но самая главная часть его путешествия есть Вест-Индия, и я надеюсь, что он человек, не способный пренебречь своими обязанностями.
— Росвель должен будет остановиться подле берегов Вест-Индии, дядюгака?
— Наверное, если исполнит полученные им приказания, и я надеюсь, что молодой человек не забудет ничего. Но он там не долго останется.
В эту минуту лицо Марии прояснилось:
— Если вы не обманываете, то мы можем ожидать его через три месяца.
Мария несколько времени молчала, но ее прекрасное лицо выражало счастье, которое, однако, было нарушено замечанием дяди, обращенным к ней.
— Если Гарднер, — сказал Пратт, — возвратится сюда, преуспев в охоте за тюленями и в другом деле, то есть в Вест-Индии, наконец, успев во всем, то я желал бы знать, согласитесь ли вы на его предложение, предполагая, что он сам нисколько не переменился?
— Если он не переменился, то я никогда не буду его женой, — отвечала с твердостью Мария, хотя ее сердце в эту минуту сильно билось.
Пратт посмотрел на нее с удивлением, потому что до этого думал, что единственная причина, по которой Мария, сирота и бедная, отказывалась с таким упорством быть женой Росвеля Гарднера, была бедность последнего.
Хотя Пратт любил Марию более, нежели признавался в этом самому себе, но, однако, не решился еще назначить ее наследницей своего богатства. Мысль разлучиться с ним была для него ужасна, а потому он не мог и подумать о завещании. Если бы он не сделал этого акта, то Мария не имела бы никакой части в его имуществе. Пратт это знал, а потому очень сильно беспокоился: в самом деле, с некоторого времени он сам заметил беспокойные признаки в своем здоровье и однажды написал:
«Во Имя Бога Всемогущего, аминь». Но это было для него большим усилием, и он остановился на этом. Однако Пратт любил свою племянницу и желал, чтобы она вышла за молодого Гарднера по его возвращении, особенно если бы он имел успех.
Глава XIX
Бедное дитя опасности, питомец бури, ужасны печали, изнуряющие это мощное тело! Скалы и ветры тормозят твой челнок, разбитый волнами; твое сердце болит, твой очаг далеко.
Кемпбелл
Было около полудня, когда оба «Морских Льва» подняли паруса для отплытия с острова тюленей. Все матросы были на палубе, и ничто на этой бесплодной земле не обозначало присутствия человека, исключая пустой дом и несколько деревьев, выросших на Шелтер-Айленде и Виньярде, и которые моряки теперь оставляли на утесах Южного океана. Слышались песни людей, составлявших экипаж, которые были счастливы и веселы. Они только и думали о радости возвращения. Дагге был на палубе и принял начальство над своей шхуной, хотя ходил еще с некоторой осторожностью, тогда как Росвель был везде. Целое утро ему представлялась Мария, и он ни минуты не думал об удовольствии, когда он увидит дядю и скажет ему:
— Господин Пратт, вот ваша шхуна с хорошим грузом слоновьего жира и тюленьих шкур.
Ойстер-пондская шхуна первая отчалила от берега. Ветер в этой бухте был не слишком силен, но его было вполне достаточно для движения шхуны.
Росвель, сделав в бухте около мили, дожидался другой шхуны. Через четверть часа Дагге был на расстоянии голоса.
— Ну, — сказал этот последний, — вы видите, Гарднер, что я прав, у нас довольно ветра с этой стороны и еще более со стороны земли. Нам только остается плыть среди ледяных гор, пока будет светло, и выбрать место, где бы мы могли провести ночь. Я не думаю, чтобы можно было плыть ночью среди всех этих льдов.
— Я хотел бы, — отвечал Росвель, — чтобы мы плыли как можно скорее и могли бы проплыть этот лед днем. Десять часов такого ветра, и мы будем вне льдов.
— Теперь, — сказал Дагге, — я тороплюсь также, как и вы. Оба корабля продолжали плыть к тому месту, которое было под ветром, туда, где виднелся большой проход во льдах и где они надеялись пройти к северу.
Так как Дагге был более опытный моряк, то оба капитана согласились, чтобы его шхуна шла впереди. Через час оба корабля вышли из большой бухты и группы островов, делая около десяти узлов в час. По мере удаления их от земли начали подниматься волны, и все предвещало ветер, хотя не очень крепкий.
Наступила ночь, и на севере заметили беловатую цепь ледяных гор, отражавших лучи заходящего солнца. Вокруг шхун было большое пространство воды, совершенно свободное ото льда и даже не было видно больших льдин. Дагге думал провести ночь под ветром плавающих гор. Первые часы этой ночи прошли в ужасной темноте.
Дагге направился к цепи гор, не принимая других предосторожностей, кроме уменьшения парусов и деятельной бдительности. Каждые пять минут с вершины задней мачты слышались следующие слова: «Смотри вперед!» Ни один человек не сходил с палубы. Беспокойство было очень сильно, и даже последний из матросов знал, что следующие двадцать четыре часа определят судьбу путешествия.
Дагге и Росвель беспокоились все более и более с того времени, когда должна была бы взойти луна, которая все еще не показывалась. По небу шло несколько облаков, но звезды блестели, как обыкновенно, светом хоть не ярким, но величественным. Но не было еще так темно, чтоб нельзя было различить предметов на довольно значительном расстоянии, и экипажи обеих шхун очень ясно видели вдали на очень значительном пространстве цепь плавающих ледяных гор.
Около девятого часа этой замечательной ночи густой туман, распространившийся над океаном, увеличил темноту. Это сделало Дагге еще более осторожным, и он направился к западу, чтобы не попасть в середину льдов. Росвель следовал за его движениями, и когда луна рассыпала свои приятные лучи по этой необыкновенной сцене, обе шхуны были на зыбком море менее чем на милю от цепи гор. Скоро увидали, что водяные равнины находились подле плавучих гор и распространялись довольно далеко на юг, а потому могли составить препятствие, если не опасное соседство. Но эти равнины не были похожи на те, которые шхуна уже встретила, они были прорезаны напором волн, имели не более четверти мили в диаметре и были не крупнее обыкновенного речного льда. Соседство этих льдов приметили по шуму, производимому столкновением льдин, и который, несмотря на рев ветра, был слышен.
Наши оба капитана начали сильно беспокоиться. Скоро увидали, что Дагге был очень дерзок и без достаточной предосторожности и предусмотрительности направился к льдам.
По мере того как всходила луна, легко было оценить опасности, которым они подвергались. Не было ничего величественнее сцены, развернувшейся перед глазами моряков и способной представить глазам самое большое наслаждение, если бы опасность, которой подвергались обе шхуны, бывшие под ветром ледяного берега, если можно было так выразиться, говоря о плавающих массах, не была бы слишком очевидна.
Около десяти часов луна взошла над горизонтом довольно высоко; туман росою оседал на лед, на котором замерзал, и помог остановить оттепель. Океан в эту минуту казался светящимся, и все предметы на нем обозначились ясно. Тогда-то моряки совершенно поняли трудность своего положения. Смелые люди обыкновенно беспечны в темноте, но когда опасность очевидна, их движения показывают более благоразумия и осторожности, нежели движения людей робких. Лишь только Дагге заметил огромные массы ледяной равнины, которые, плывя по зыбким волнам океана, сталкивались между собой и производили тот же шум, как бурун на морском берегу, он дал почти инстинктивно приказание спустить паруса и поставить корабль против ветра, по крайней мере, насколько позволяла это его конституция. Росвель заметил эту перемену маневра и, как оно незначительно ни было, подражал ему. Большие льдины, те, которые можно назвать бродягами этой великой армии, были так близко, что каждый из кораблей, проходя подле них, получил несколько небольших сотрясений от льдин, к нему более близких.
Было ясно, что корабли зашли в середину льдов и что Дагге вовремя приказал уменьшить паруса.
Следующие полчаса были полны ужасного ожидания. Замечали обломок льда за обломком, и шхуна получала толчок за толчком, пока, наконец, глазам мореплавателей не представилась ледяная равнина. Она была похожа на неизмеримую громаду, простиравшуюся на юг столь далеко, сколько мог видеть глаз. Оставалось только повернуть корабль.