..
Откинувшись затылком к подголовнику сиденья, Майкл слушал битлов и с высоты 12.000 метров смотрел, философствуя, на серебристую чешую
Атлантического океана. В Америке к иностранцам совсем иное отношение, чем в России. Мы можем уважать французскую парфюмерию, но не французов.
"Мерседесы", но не немцев. А в России само слово "иностранец" — уже капитал, как графский титул. И, практически, любая русская девушка — ваша.
Конечно, такая элитарность разлагает. Она приучает тебя чувствовать себя Гулливером в стране лилипутов, арийцем, принцем крови и т. п. И когда
ты приезжаешь из России домой даже в отпуск, ты уже сам не свой, ты категорически не хочешь становиться Гулливером в стране великанов или даже
Гулливером в стране таких же Гулливеров. И ты рвешься обратно в Россию. Правда, сейчас в России происходит черт-те что — это кипящий котел,
который вот-вот взорвется. Но тем интересней, черт возьми!...
Впрочем, выскочить из этого котла на пару дней и прошвырнуться в Вашингтоне по Джорждтауну (да еще за счет американского правительства!) —
это тоже неплохо, в этом он себе, конечно, не откажет...
6.
Урал, город Свердловск. 17.10 по уральскому времени (15.10 по московскому).
Клацая колесами на стыках рельс, слева от машины Вагая прошел трамвай, набитый и облепленный пассажирами. И вдруг остановился на
перекрестке улицы Ленина и Свердлова, и водитель, молодая рыжая бабенка, высунувшись из кабины, издали замахала рукой подростку, торгующему на
углу газетами, листовками и брошюрами "Демократического Союза", "Партии анархо-синдикалистов", "Христианского возрождения" и прочей литературой
подобного толка. "Чего вам?" — крикнул ей пацан. "Афганца" и "Уральскую женщину!" — отозвалась вагоновожатая, и мальчишка, схватив газеты и
какие-то брошюры, побежал к ней через улицу, а потом, стоя под окном кабины трамвая, стал отсчитывать сдачу с ее трехрублевок, нарочно затягивая
время, чтобы уговорить эту рыжую купить у него и брошюры...
А вокруг вопила гудками река частных машин, и Вагай тоже вскипел, сам нажал сигнал на руле водителя своей служебной "Волги". Но эта рыжая
сволочь раскорячила свой двухвагонный трамвай прямо посреди улицы и хоть бы хны — никуда не торопится и еще смеется!
— Серафим, ну-ка быстро! Узнай фамилию этой суки! — приказал Вагай своему сотруднику Серафиму Круглому, сидевшему на заднем сиденье.
Тот выскочил из машины, тяжелой трусцой побежал к трамваю.
— Распустился народ — плюет на законы! — в сердцах сказал Вагай.
— Богатые стали! — поддакнул шофер-сержант. Ему было не больше 25, на его гимнастерке отблескивали под солнцем две медали: "Воину-
интернационалисту" и "За отвагу" — знак его участия в афганской войне. Эти медали давали всем без исключения солдатам, служившим в Афганистане,
но многие солдаты их не носили, а остальные носили только по праздникам, да и то — орденские колодки, а не сами ордена и медали, но шофер Вагая
носил именно медали, ежедневно...
Круглый вернулся, запыхавшись.
— Стасова Ирина, — доложил он. — Первый трамвайный парк. Между прочим, послала меня матом...
Тут трамвай освободил перекресток, „Волга" тронулась, но Вагай все не мог остыть.
Конечно, можно сейчас же позвонить в трамвайный парк и
через директора врезать этой Стасовой Ирине, но с тех пор, как все перешли на хозрасчет, даже директор трамвайного парка вправе послать тебя —
мол, с такой жалобой обращайтесь в милицию...
— Не улица Ленина, а какой-то Тель-Авив! — сказал Вагай хмуро. Действительно, вся центральная улица города была запружена лотками
газетчиков-неформалов, пирожковыми ларьками, пивными палатками, кафе "Мак-Доналдс", пиццерией, плакатами "Уральского сопротивления КПСС" и
рекламными щитами с голыми бабами и панковскими рок-звездами.
— Уже под обком подкатывают своей торговлей... — сказал шофер и кивнул на массивное четырехэтажное здание обкома партии с большим красным
флагом на стальном флагштоке и гигантским транспарантом по всему верхнему карнизу: "ПАРТИЯ И НАРОД ЕДИНЫ!". Свердловчане называют это здание
"Большой дом". Под ним, в крохотном скверике, у памятника первому советскому президенту Якову Свердлову, тоже нагло, как на ярмарке,
расположились торговки кедровыми орешками, семечками, издевательскими значками типа "Если это коммунизм, то что будет дальше?"
Здесь же старухи и дети кормили хлебными крошками голубей. Эти голуби каждый день засирают памятники так, что приходится держать
специального мойщика, который по ночам брандсбойтом смывает птичье дерьмо с голов Маркса, Ленина, Свердлова. И не только в Свердловске — по всей
стране! Ладно, подумал Вагай, если мы вернем себе всю полноту власти, я наведу порядок. И с народом, и с голубями...
— Стоп! — приказал он шоферу на мосту через реку Исеть, которая протекала через центр города — желтая и обмелевшая, как всегда в середине
августа. Тут, на углу Исетской набережной и улицы Ленина, был как бы центр города, самое оживленное место. И именно тут стояла яркая палатка-
тент с гигантским портретом Горячева и не менее броской надписью-призывом:
"ВСТРЕТИМ ВЫХОД ГОРЯЧЕВА ИЗ БОЛЬНИЦЫ ВСЕНАРОДНОЙ ДЕМОНСТРАЦИЕЙ!
ЗАПИСЫВАЙТЕСЬ НА ДЕМОНСТРАЦИЮ В ЧЕСТЬ ВЫЗДОРОВЛЕНИЯ ТОВАРИЩА ГОРЯЧЕВА"
Шофер остановил машину метрах в двадцати от тента, Вагай коротко кивнул Серафиму Круглому:
— Пошел.
Тот вышел из машины, словно гуляючи, подошел к тенту. Перед тентом два молодых сотрудника КГБ — парень и девушка (одетые, конечно, в
гражданское — футболки с надписью "УРАЛМАШ" и сникерсы "Адидас") — громко, на всю улицу выкрикивали в мегафон призывы записываться на
демонстрацию и бойко раздавали прохожим цветные листовки-календари с портретами Горячева, а детям бесплатно вручали шары и флажки. Третий —
внутри тента — вел запись, к нему стояла большая очередь праздношатающейся публики. Люди довольно охотно жертвовали кто пять, а кто и десять
рублей на цветы, гирлянды и оркестры в день демонстрации.
— Очередь даже... За Горячева... — сказал шофер, словно читая мысли шефа. Прикидываясь простачком-солдатом, он часто говорил вслух то, что
все остальные держали при себе. Вагай промолчал. Он знал, что самые большие пожертвования давали не здесь. Несколько сотрудников КГБ (тоже,
конечно, одетые в гражданское) обходили в это время всю улицу Ленина, лоток за лотком и магазинчик за магазинчиком и тоже вели запись будущих
демонстрантов. И уж там владельцы магазинов, обязанные Горячеву своим бизнесом, отваливали на демонстрацию по сто и даже по двести рублей.