Вы не возражаете, если я не буду при этом присутствовать? У меня
есть кое-какие дела в ординаторской...
Горячев вздохнул с досадой и отложил "Правду" с крупным заголовком "ВПЕРЕД — КУРСОМ ГОРЯЧЕВА!".
— Меня сегодня уже три раза осматривали... — сказал он.
— Русские врачи! — с упором на слово "русские" сказала Талица. — А господин Доввей представляет передовую американскую науку.
— Ну и язва вы, Зина! — сказал Горячев, продолжая заинтересованно поглядывать на большой телеэкран. Там продолжался рабочий митинг. А
когда за Талицей закрылась дверь, усмехнулся Майклу: — Не могут простить, что моя жена вызвала вас на операцию, никак не могут!
— Они прекрасные врачи, Михаил Сергеевич, — сказал Майкл, помогая Горячеву снять пижаму. Затем, освободив его грудь от пластырной
наклейки, наклонился к нему и, делая вид, что рассматривает свежий, но хорошо заживающий хирургический шов, сказал негромко: — Я привез вам
личное письмо от нашего Президента, сэр.
— Что? — изумленно переспросил Горячев.
— Этой ночью я видел в Вашингтоне нашего Президента и привез вам его письмо. Вот, — и Майкл подал Горячеву запечатaнный конверт.
Горячев вскрыл конверт, вытащил плотный, высшего качества лист бумаги — "стейшинари" Президента США и стал читать
"Не ссылаясь на источники, я осмелюсь поставить Вас в известность о том, что опубликованная Вами в "Правде" речь Н. Батурина представляет
собой ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ отражение настроений, как минимум, 80% руководства Вашей партии, и эти 80% готовы к осуществлению самых радикальных
действий, не исключающих и ту угрозу Вам лично, которая прозвучала в речи Н. Батурина. Я не сомневаюсь в том, что Вы, как опытный и мудрый
политик, не дадите ввести себя в заблуждение той кампании восхваления Вашей личности, которая ведется сейчас на страницах советской печати и
трезво оцените возможные последствия, логически вытекающие из существования столь широкой оппозиции. Поверьте, многоуважаемый господин Горячев,
что передавая Вам эту информацию, я ни в коей мере не претендую на вмешательство во внутренние дела Вашей партии, но руководствуюсь целиком и
полностью интересами двух наших стран и народов, желающих жить в мире и стабильности международных отношений. Я не сомневаюсь, что Вы именно так
и расцениваете это письмо — как акт доверия и дружбы.
Позвольте еще раз пожелать Вам самого скорейшего выздоровления..."
По мере чтения лицо и лысина Горячева стали наливаться кровью бешенства, а родимое пятно на черепе стало из бурого черным.
— Ваши космические спутники что — умеют в души заглядывать? — спросил он Майкла с таким гневом в глазах, что Майкл струсил, сказал с
испугом:
— Этого я не знаю, сэр...
Но именно неподдельный испуг на лице Майкла и смягчил взрыв Горячева. Он спросил:
— Вы летали в Вашингтон? Этой ночью?
— Да, сэр. Никто не знает об этом и, тем более, о письме. Это действительно очень конфиденциально...
— Ну, КГБ-то знает! — усмехнулся Горячев, остывая.
— Я не думаю.
Это действительно очень конфиденциально...
— Ну, КГБ-то знает! — усмехнулся Горячев, остывая.
— Я не думаю...
— Иначе вас не оставили бы наедине со мной.
— Я обещал доктору Талице уговорить вас поехать на длительный отдых. Вам это действительно нужно...
— Какой же отдых, когда восемьдесят процентов партии мечтает меня убить! — язвительно перебил Горячев.
Майкл понял, что это как раз тот момент, когда можно ввернуть то, что Президент прочил передать Горячеву на словах. Знает КГБ об этом
письме или не знает, подслушивают сейчас их разговор или нет — пока это неважно. А важно не упустить момент. И Майкл сказал поспешно:
— Главное в вашей ситуации — это не проявлять overreaction. Я не знаю, как это по-русски...
— Сверхреакцию, — подсказал Горячев, снова начиная злиться. Сначала американский президент посылает ему письменные нотации, а теперь еще
этот мальчишка...
— Спасибо, — сказал Майкл. — Обычно врачи не говорят об этом пациенту. Но ВАМ я скажу. После таких ранений, как ваше, раненые первое время
находятся под действием шока, морального потрясения. И проявляют сверхреакцию...
— Я себя чувствую совершенно спокойным, — усмехнулся Горячев.
— Правильно! ВЫ чувствуете. Но ваше ощущение необъективно. Больные очень часто не чувствуют, что у них .повышенная температура. И то, что
в "Правде" опубликована речь Батурина, — это наверняка ваша overreaction...
— Значит, по вашему, речь Батурина не нужно было печатать? Интересно! Вы же демократы! А ваш Президент тоже так считает?
— Он не обсуждал это со мной, сэр. Но, по-моему, он имел в виду, чтобы вы не обращали внимания на эту кампанию...— Майкл показал рукой на
телеэкран и на пачки русских газет с портретами Горячева и крупными заголовками: "ВПЕРЕД — КУРСОМ ГОРЯЧЕВА".
— В газетах работают идиоты! — нервно ответил Горячев, уязвленный тем, что даже американцы разобрались: дискуссия, которую он затеял в
"Правде", оборачивается потоком стандартного пустословия.
— Вы, конечно, лучше знаете своих журналистов... — улыбнулся Майкл. — Но я думаю, что и это overreaction...
— А вы тоже язва, Майкл, — усмехнулся Горячев. И только теперь, заметив некоторое смягчение тона Горячева, Майкл решился сказать то, ради
чего, собственно, и тянул эту тему overreaction. И сказал, как прыгнул в горячую воду:
— Я не сомневаюсь: вы знаете, что делать с вашей оппозицией. Но я думаю, вам нужен отдых, чтобы не быть с ней overreaction, сэр...
Горячев уставился на него сквозь спущенные на нос очки, а потом... расхохотался. Он смеялся так громко, освобождение и весело, что
встревоженный телохранитель заглянул в дверь палаты. Но Горячев, придерживая одной рукой свежий хирургический шов на груди, второй рукой
отмахнулся от телохранителя, и тот закрыл дверь.
Майкл с недоумением ждал. Черт возьми, чем он так развеселил русского премьера?
Отсмеявшись, Горячев хлопнул Майкла по колену:
— Замечательно! Империалисты боятся за жизнь коммунистов! Это замечательно! Ну, с такими империалистами еще можно жить! — И вдруг прервал
свой смех, стал совершенно серьезным:
— Передайте вашему Президенту, что я его понял.