Мы можем помочь русским, которые бьются со швабами на востоке. Мы можем нападать на эшелоны, можем взрывать железнодорожные пути, разрушать стрелки и мосты, поджигать цистерны и военные склады.
— Ты — коммунист? — крикнул кто-то.
— Да, коммунист! Но какое это имеет значение? Разве правда в словах? Правда сейчас у того, кто стреляет в шваба!
— Что за центр у вас в Пинчуве? — спросил Каминский.
— Мы называемся Гвардией Людовой. И мы не сидим сложа руки. В Кракове наши бойцы разгромили кафе «Цыганерия» и ресторан «Бизанк», когда в них было полно немецких офицеров. В Радоме забросали гранатами кинотеатр «Аполло», набитый солдатами. В Пышнице сожгли волостное управление и расстреляли старосту, который выдавал бежавших из лагерей швабам. А на линии Розвадув — Люблин возле Закликова взорвали состав с боеприпасами. И это только начало. Теперь мы хотим объединить силы. Решайте — хотите идти с нами или и дальше будете действовать на свой страх и риск, пока швабы не доберутся до этого леса и не прихлопнут вас!
К вечеру, после жестоких споров, приняли наконец решение — объединяться.
И тогда Лех сказал, что нужно принять присягу.
Бойцы построились в три шеренги. Лех снял шапку и вынул из-за пазухи листок бумаги.
— Будете повторять за мной. У нас так принято во всех отрядах.
Он поднял голову и медленно произнес:
— Я, сын польского народа, антифашист…
— Я, сын польского народа, антифашист… — повторили за ним бойцы.
Лех говорил, не глядя на бумажку. Голос его звучал глухо, но Станиславу казалось, что он отдается в самом дальнем углу леса, так весомы были слова клятвы.
— …Клянусь, что мужественно и до последних сил буду бороться за независимость Родины и свободу народа.
…Клянусь, что, отдавая себя под командование Гвардии Людовой, беспрекословно буду выполнять приказы и порученные мне боевые задания и не отступлю ни перед какой опасностью…
Станислав произносил слова, глядя широко раскрытыми глазами на Леха, но не видел его. Он видел чащу, и Большой Костер, и тотемный столб племени, и перед ним проплывали лица Неистовой Рыси, Черной Скалы, Желтого Мокасина и Маленького Бобра. Он видел их луки и томагавки, украшенные синими перьями соек, их крау и бахрому боевых курток, их блестящие волосы и руки, сжатые в кулаки, и над всем этим — священный дым калюмета, который держал в руках отец.
И голос Высокого Орла слышал он:
— Клянусь, что буду хранить военную тайну и не выдам ее никогда даже под самыми ужасными пытками, что безжалостно буду разоблачать и преследовать тех, кто выдаст ее.
И еще он видел убитых воинов племени, которые спали в глубокой пещере в самом сердце Земли Соленых Скал, где шауни хоронили своих умерших. Он видел воинов, души которых давно ушли в Страну Теней, но слава которых осталась на земле и ее знают и помнят все — от малого ути, едва научившегося держать в руках метательный нож, до охотника, лицо которого от времени сделалось похожим на кору старого дуба.
— За освобождение Родины и народа буду сражаться без устали и до полной нашей победы!
Клятва кончилась, но он мысленно повторил ее еще раз, потому что это были святые слова, от которых становились сильными руки и ненависть закипала в крови. Такие слова говорят один раз в жизни и помнят до конца.
ГЕСТАПО
На третий день после того, как немцы заняли Кельце, в городе начались облавы. Гестаповцы перекрывали грузовиками выходы из улиц и методично прочесывали дома — квартиру за квартирой. Брали женщин, Детей, стариков. Машины, наполненные людьми, уходили в сторону Кракова19 . Казалось, на Кельце опустилось черное облако. Комендантский час начинался в десять вечера.
Проходил час зловещей тишины, нарушаемой лишь грохотом сапог патрулирующих солдат, а потом — рев моторов, ослепительный свет автомобильных фар, треск автоматных очередей, крики врывающихся в дома швабов — так начинался ад. Перед рассветом все замирало. Тускло отсвечивали на тротуарах осколки стекла из выбитых окон. Распахнутые двери подъездов открывали черное нутро выпотрошенных домов. Затоптанные ногами тряпки тянулись по ступенькам лестниц.
Станиславу взяли в одну из таких ночей.
Из своего номера в гостинице она услышала затихающий рокот остановившихся внизу автомобилей и отрывистые слова команды. Она едва успела надеть платье, как в дверь постучали.
— Сейчас, — сказала она, набрасывая на простыни одеяло.
Но те, что пришли, не ждали.
От сильного удара дверь затрещала. На пол посыпалась штукатурка. Следующий удар распахнул дверь настежь. На пороге остановились двое. У одного в руке блестел короткоствольный тяжелый пистолет.
— Что вам угодно? — спросила Станислава по-немецки.
— Проверка документов.
— Я канадская подданная.
— Посмотрим, — сказал второй. Быстро перелистав книжечку, он усмехнулся: — Полька. Бери ее, Ганс.
— Одеваться! Быстро! — сказал тот, с пистолетом.
Станислава сняла с вешалки плащ.
— Я требую, чтобы вы отвезли меня к вашему начальству.
— Отвезем, — с угрозой в голосе сказал гестаповец.
Второй тем временем распахнул дверцы шкафа и увидел ружья. Те, которые Станислава купила месяц назад в подарок Высокому Орлу и Сат-Оку. Прекрасные бельгийские двустволки, каждая из которых стоила тысячу пятьсот злотых. Она знала, как мечтал о хорошем ружье ее муж, и, прежде чем купить билеты на пароход, полдня провела в оружейных магазинах. Двустволки находились в коричневых кожаных чехлах, а в маленьком чемодане — две сотни патронов для них, порох и дробь.
— Так, — сказал гестаповец, снимая ружья с вешалки. — Очень красивые у вас платья, фрау.
Станислава смутно сознавала, что происходит. Несколько улиц, несколько поворотов, и вот грузовик у здания городской ратуши. От резкого тормоза все качнулись вперед. Гестаповец одним махом соскочил на землю, крикнул:
— Вылезать!
Они долго стояли в темном дворе под прицелом двух автоматов. Некоторые женщины тихо плакали, но большинство молчали. Лица их смутно белели во мраке, как у мертвых.
Вспыхнули фары автомобиля, и в резком голубоватом свете возникли две черные тени.
— Вот эту. Эту. Эту. И эту.
Станиславу толкнули в плечо.
Шаги по лестнице куда-то наверх. Стены, тускло, освещенные слабыми лампочками. Коридор. Длинный ряд высоких дверей. Большая комната. Задернутые темными шторами окна. Полутьма.
Трех женщин, что привели вместе с ней, втолкнули в соседнюю комнату. Массивные створки двери раскрылись, пропустили их и захлопнулись.
Станислава оглянулась.
У входной двери стоял солдат в каске. Широко расставленные ноги в сапогах с низкими голенищами. На груди автомат. Обе руки лежат на вороненой стали, поблескивающей, как антрацит. Тень от каски скрывает глаза, нос и рот до самого подбородка.
«У них нет лиц! — подумала Станислава. — Бездушные исполнительные машины… «
Бесконечно тянулись минуты.
Станислава поискала глазами, на что присесть, но не нашла ничего. Комната была пуста. Пол замусорен окурками. В воздухе кислый запах застарелого табачного дыма и сырости.
Ноги у Станиславы затекли. Она шевельнулась, меняя положение. И в этот момент разошлись тяжелые створки двери и гестаповец в высокой черной фуражке крикнул:
— Иди сюда!
За темным старинным столом, уставленным стопками серых папок, сидели двое. Один, пожилой, в очках с большими стеклами, сильно увеличивающими глаза, был похож на врача. Устало откинувшись на спинку готического кресла, он равнодушно разглядывал Станиславу.