Второй, молодой, подтянутый, со светлыми, почти белыми волосами, зализанными в аккуратную прическу, что-то писал. Он оторвал взгляд от бумаги, поднял на Станиславу холодные бледно-голубые глаза и отрывисто спросил:
— Имя?
— Меня зовут Станислава Суплатович.
— Возраст?
— Пятьдесят шесть лет.
Светловолосый снова склонился над бумагами.
Минуты две длилось молчание.
Пожилой все так же равнодушно смотрел на нее.
Если бы не черная форма обоих офицеров и не часовой у входа в переднюю комнату, все походило бы на обычную канцелярию. Но сюда приводили людей силой, и неизвестно, что с ними происходило потом.
Справа от стола находилась еще одна дверь, закрытая коричневой портьерой. Вероятно, через нее задержанных выводили. Иначе куда могли деться женщины, вошедшие сюда перед ней? На левой стене — вешалка с тремя черными шинелями.
«Тот, в фуражке, который меня вызывал, наверное, за портьерой», — подумала Станислава.
Пожилой гестаповец наконец кончил ее разглядывать через свои выпуклые очки, открыл папку, лежавшую перед ним, и, просмотрев несколько бумаг, спросил:
— Вы — канадская подданная?
— Да. И как подданная другой страны я — лицо неприкосновенное.
— Когда вы уехали из Польши в Канаду?
— В тысяча девятьсот шестом году.
— Причина?
— Это долго и сложно объяснять.
— Вы уверены, что долго и сложно? Ну, так я объясню вам в двух словах: вы — революционерка, большевичка и были осуждены в тысяча девятьсот шестом году. Так?
— Зачем вопросы, если вы все знаете?
— Необходимо уточнить кое-какие детали.
— Пожалуйста.
Он снова начал листать бумаги в папке.
«Откуда узнали? — билось в голове Станиславы. — Неужели сохранились документы того процесса? Но какими путями они попали из Варшавы сюда, в Кельце, в руки гестапо?»
— В судебном определении по вашему делу тысяча девятьсот шестого года сказано, — произнес пожилой, — что вы очень опасный человек. Я вам прочитаю конец определения. — Он положил короткую толстую ладонь на бумагу в папке, пальцем отыскал строку: — «Особо опасная государственная преступница, действиями своими подрывающая основы существующего строя». И вот приговор: «Пожизненное поселение на Чукотке». Вы были отправлены в Сибирь по этапу летом тысяча девятьсот шестого года и пребывали на поселении, определенном вам, до весны тысяча девятьсот восьмого. Нам хотелось бы узнать, как вы попали в Канаду.
Станислава вздохнула и переступила с ноги на ногу.
— Я уже говорила, что это длинная история.
Светловолосый выпрямился на стуле.
— Вы бежали с Чукотки на Аляску в тысяча девятьсот восьмом году. Так?
— Считайте так, — сказала Станислава.
— Особо опасная государственная преступница для России остается особо опасной государственной преступницей и для нас, — медленно произнес пожилой.
— Что же, значит, вы тоже сошлете меня на Чукотку? — невольно вырвалось у Станиславы.
— Вы представляете себе, где находитесь?
— Да. Прекрасно представляю.
— Отвечайте на вопросы и не пытайтесь иронизировать! С кем вы были связаны здесь, в Кельце? У кого вы жили сразу после приезда? С кем встречались?
— Здесь, в Кельце, живут мои сестры. Но между нами уже давно нет никаких отношений, даже дружеских. У меня была единственная встреча с ними. А жила я все время в отеле, откуда меня взяли ваши солдаты.
— Нам известно, что вы не все время жили в отеле.
— Сразу после приезда я снимала частную комнату.
Светловолосый записал что-то и хлопнул ладонью по столу:
— Вернер!
Из-за портьеры появился гестаповец в фуражке.
— В камеру!
Большая полутемная комната заставлена железными больничными кроватями с грязными тюфяками. На кроватях сидят и лежат женщины. Душно. Видимо, помещение давно не проветривалось.
Комната наспех переоборудована в тюремную камеру.
— Садитесь сюда, милая,
— Спасибо.
Станислава опустилась на койку рядом с молодой черноволосой женщиной. Сколько же их всего здесь? Наверное, человек тридцать.
— Меня зовут Эльжбета Павловская.
— А меня — Станислава Суплатович,
— Вас допрашивали?
— Да.
— Что им от нас нужно?
— Не знаю.
— Наверное, увезут в Германию на работу?
— Все может быть.
Станиславе не хотелось разговаривать. Она устала. Эльжбета почувствовала это.
— Снимите плащ и ложитесь.
— Благодарю вас.
Станислава свернула плащ и подложила его себе под голову. Закрыла глаза. Сегодняшняя ночь измотала ее, но мысли не давали забыться. Они как белки беспокойно сновали в голове и упорно возвращались к одному и тому же: где Сат-Ок? Какую ошибку она сделала, привезя его сюда, в Польшу! Как ошиблась она сама!
В первые же два месяца после приезда на родину Станислава разобралась в политической обстановке и поняла, что происходит вокруг. Демократия в 1938 году была такой же сказкой, как и тогда, в 1906-м. Та революция, которой она отдала сердце свое, произошла только на востоке, в России. А Польша, вырвавшись из хищных лап романовского орла, попала в когти санации20 . Санация восстановила поляков против русских. Пилсудский привел страну на грань смерти. Чего он добился? Того, что происходит сейчас в Варшаве, в Радоме, в Кельце… на всей Земле Польской. Как это чудовищно и бессмысленно!
Перед глазами ее встал сын, такой, каким она видела его в последний раз, — высокий, сильный, уверенный в себе. У него тонкие кисти рук, как у отца. И такая же гордая отцовская походка. Она ловила сходство с Высоким Орлом в каждом его жесте, в повороте головы, в звуках голоса.
Когда на улицах Кельце начался черный шабаш, она сказала ему: «Укройся у своих новых друзей. Тебе сейчас опасно быть в отеле. Старайся меньше показываться на улицах».
Что с ним?
«Кажется, в почтовом отделении, куда его устроили работать, у него появились хорошие друзья. И он тоже разбирается в обстановке, мои беседы, мои слова не проходили мимо его ушей…
Мне уже пятьдесят шесть, — думала она. — Ни Танто, ни Тинагет, ни Сат-Ок ни разу не огорчили меня. Они выросли настоящими людьми. Я спокойна. Я уже могу жить воспоминаниями о прошлой жизни и немного мечтать о будущем. Я могу опереться на то, что было. Я недаром жила на земле».
Второй допрос состоялся через неделю.
Снова полутемные коридоры, двери, металлические шаги конвоира, ожидание в пустой приемной.
И опять за столом те двое — пожилой и светловолосый. А на столе — ружья в чехлах и чемодан с патронами и порохом.
Она стоит перед гестаповцами, как стояла тогда, в Варшаве, перед судьями, — прямая, собранная, спокойная. Это дается трудно. Чувствуется тяжесть лет. Но былая выдержка не покидает ее. Ей нечего бояться этих людей.
Светловолосый встает и вынимает из чехла одно из ружей. Точными движениями собирает его — присоединяет стволы к ложу, ставит на место цевье. Ударяет по нему ладонью снизу. Сухо щелкает замок.
— Для кого было предназначено это оружие?
— Эти ружья я купила мужу и сыну.
— Кто ваш муж? — спрашивает пожилой.
— Охотник.
— Весьма романтичная и редкая в наше время профессия. Где он сейчас?
— На северо-западе Канады.
Младший кладет ружье на стол, поглаживает его рукой. Наверное, он тоже охотник и знает цену хорошему оружию. Пальцы его так любовно пробегают по гравировке замков!
— Он занимается только охотой?
— Нет. Он… он административный работник.
К чему знать им о Высоком Орле?
— Разве в Канаде нельзя приобрести хорошие охотничьи ружья?
— Это подарок. Мой муж давно мечтал о бельгийской двустволке.