А теперь на ней - человек! Живые люди, о которых память останется.
Старик передернул плечами: мол, конечно, кто с этим спорит, и, сложив треногу, затрусил вслед за тронувшейся телегой, где сидел Харитон с перевязанной рукой.
- Вот чудо, Гаврила!- сказал Василий Павлович Гавриле Охримовичу и как-то по-детски засмеялся.-Стеклышко, а потом - патрет. Убей, не могу понять! Или вот еще на пластинках голос записан. Уголь же, бороздочки, а иглу направишь в них да накрутишь как следует ручку граммофона и - пожалте, как Исаак Моисеевич говорит, орет в трубе баба какая-нибудь або мужик.
- Техника! - ответил ему, не увлекаясь, Гаврила Охримович. - Она все может.
- То-то ж и оно - может, а вот как?!
- Не до этого сейчас, Василь...
Солнце уже склонялось к горизонту, смотрело в глаза и пекло нещадно. От людей и земли, от лошадей дышало жаром. Воздух дрожал в мареве.
На площади у домов все также безлюдно. Лишь возле церкви, на ступенях, в тени сидели нищие и безучастно смотрели на движущихся мимо порога пеших и конных.
Широкие двустворчатые двери церкви, похожие из-за своей величины на ворота, распахнуты настежь. Видно было, что там желтыми огоньками горели свечи, блестели ризы икон, стояли старушки в черном, слышались непонятные слова.
Василий Павлович, оглядев площадь, только сейчас почувствовал, какая настороженная тишина и пустынность окружает их.
- Туго тебе здесь? - спросил он Гаврилу Охримовича. Председатель криво усмехнулся:
- Нелегко.
- Уходить не собираешься?
- Нет, кто-то ж должен и здесь нашу власть утверждать. Василий Павлович вздохнул, с минуту помолчал, спросил:
- В плавнях будешь пережидать? Гаврила Охримович кивнул.
- Ты раненых возьмешь у меня?
- А куда ж я денусь, - ответил Гаврила Охримович. - У меня уже целая инвалидная команда в чибиях живет. Кажный же оставляет.
- А с продуктами как?.. Крупой, фуражом поможешь?
- Да придумаем шо-нибудь.
- Ну спасибо, Гаврила, что выручаешь.
- Когда уходить думаете?
- Да вот переночуем. Заморились дуже люди, вторые сутки идем. Перед зорькой, думаю.
- Эге!.. Ты вот шо, - приглушая голос и придвигаясь ближе к Василию Павловичу, заговорил председатель хуторского Совета. - Уходи не на рассвете. А чуть позже. Завтра скачки у нас будут, весь народ на выгоне соберется. Вот тогда вы и уйдете, так незаметней будет. У нас тут слушок есть, шо казаки подниматься завтра собираются, уходить будем и мы. Баб, детей во время праздника попрячем, а сами - уж как придется. Со скачек будем уходить. В скачках мы для блезиру будем участвовать, будто ничего не знаем, понимаешь?..
Мимо них проехала арба с высокими ребристыми бортами. Сверху было натянуто одеяло, в его тени лежали раненые.
Колонна уже въехала в улицу, которая шла под гору, и арба с окружающими ее всадниками была последней.
Василий Павлович и Гаврила Охримович, тихо переговариваясь, двинулись вслед. Мальчишки, подхватив мешок с раками, - за ними, по-над забором из камыша, где не так убийственно жгло солнце.
У высоких камышовых заборов они почувствовали, что дома обитаемы, и за всем, что происходит на площади, наблюдают сквозь приотворенные ставни и щели в заборах.
- Ну, большевички, держитесь! - угрожающе прошипели где-то рядом с мальчишками.-Устроим мы вам... Попляшете! Говорил это взрослый человек. У следующего забора мальчишеский голос тявкнул:
- Кацапы! Ваксоеды!
А из-за другого-весело, с нажимом на "г", издевательски пропели:
- Г-гришка, г-гад, подай г-гребенку, г-гниды г-голову г-грызут!
Гришка вздрогнул. Со сжатыми кулаками бросился к лазу в заборе, но там уже никого не было.
- Кацап!
- Расказаченный!
- Голодранец!
Казалось, злые крики раздавались во всех домах, за всеми заборами.
Гришка затравленно оглянулся, в глазах у него стояли слезы.
Почувствовали себя на безлюдной и прокаленной зноем площади бесприютными и Колька с Сашкой. Они ощущали на себе взгляды. Будто сквозь все прорези в ставнях домов, оставленных для продыху, сквозь щели всех заборов на них были нацелены винтовки. Достаточно, казалось, сделать какое-либо неосторожное движение, и тотчас отовсюду грянут выстрелы.
ВРАГИ
Заборы кончились. Потянулась изгородь из плотно стоящих друг подле друга стволов колючего держи-дерева. Шеренга их спускалась со взгорья площади полого вниз, сливалась с зеленью камышей, которые простирались в низине до самого горизонта.
По левую сторону в беспорядке, то выбегая на середину улицы, то прячась в купе деревьев, лепились низкие белые хаты. Не дома, а землянки, похожие из-за своей скученности и беспорядка на колонию ласточкиных гнезд. А по правую возвышалась стена из колючих деревьев.
Ветви держи-дерева с длинными и ершистыми колючками так плотно переплетались между собой, что с трудом можно было разглядеть за неприступной стеной ухоженный сад.
Сад был такой просторный, что стоны иволг отдавались в нем многократным эхом. Из сада веяло медовыми запахами. Краснобокие и золотые яблоки своей тяжестью сгибали ветки, низко висели над вспаханной землей, покачивались...
Гришка выпустил угол мешка. Колька и Сашка оглянулись-глаза у Гришки блудливо блестели, палец прижат ко рту. Согнувшись, он с опаской смотрел в спину Гавриле Охримовичу.
- Хлопцы!..-зашептал он умоляюще.-Вы ходить пока... с батей! А я мигом,-Гришка кивнул на сад; -Смотаюсь!.. Сейчас усадьба будет, так я вас за ней догоню. Не могу, понимаете, - оглядываясь на яблоки в разрыве изгороди и облизываясь, признался он.
Мальчишки не успели ему ничего ответить, как он упал животом на землю, нырнул под колючки, извиваясь, пополз под ними.
- Батю догоняйте! - чуть слышно сказал он уже из-под яблони. - Если спросит, скажить, шо до ветра... - и исчез в саду.
Гаврила Охримович и Василий Павлович были уже на краю взгорья, там, где площадь оканчивалась и начинался спуск в улицу. В зеленой стене деревьев показался широкий разрыв - распахнутые ворота в сад. Привалившись к столбу у ворот, стоял какой-то брюхатый мужик, смотрел на движущееся по улице воинство.
Увидев мужика, Гаврила Охримович остановился, громко сказал Василию Павловичу:
- Ну езжай! А мне вон, - кивнул в сторону ворот, - побалакать надо.
Что-то добавил еще, но тихо, и командир отряда заспешил к арбе, которая уже затарахтела, подпрыгивая на колдобинах.
Гаврила Охримович постоял, глядя ей вслед, и потом с какой-то ленцой, загребая кожаными чириками-тапочками пыль, направился вразвалку к брюхатому, к которому в этот момент по-над деревьями подходили и Сашка с Колькой. Отношения у Гаврилы Охримовича с брюхатым, видать, были не простыми. Улыбаться мужику он начал загодя и вид на себя напустил уж больно какой-то простецкий.
- Здорово, Мирон Матвеевич! - закричал он мужику у ворот, вскидывая руку и помахивая ею, растопыренной, в воздухе
Брюхатый не ответил, ждал, когда к нему подойдут. Кубанка у него была надвинута на брови, глаза в тени. И оттого казалось, что усы и борода торчат прямо из кубанки. О столб он опирался плечом, ноги переплел, живот, туго натягивая цветастую рубаху, вываливался из брюк и свисал, как подошедшее тесто из кастрюли.
- С наступающим праздничком вас, Мирон Матвеевич! Брюхатый отвалился от столба, утвердился на земле на коротких и кривых ногах, открывая лицо, сдвинул кубанку на затылок. Пухлые щеки подпирали ему глаза так, что видны были только узенькие щелки.
Мужик улыбался. Да хорошо и радушно так, будто только что попробовал сладкого.
- Здорово, здорово, Гаврила!.. И тебя с тем же, - проговорил Мирон Матвеевич писклявым голосом.