Ушки-треугольники получились великолепные! Но усы из ниток никак не хотели торчать и уныло опускались вниз, придавая коту грустно-смешной вид. Увидев мое очередное «творение», Оля зашумела:
– Хватит фабрику устраивать. Не квартира, а склад хлама!
Я послушно положила иголку на место.
СТРАННЫЙ ТЕАТР
Проснулась. На улице ослепительно светло. Хрустальный воздух золотится в лучах восходящего солнца. Вдали вчерашняя вечерняя сталь реки сменилась ярко голубой лентой. В низинах туман белыми островками покрывает водную гладь, размывая линию берега.
Пока Оля спит, мне захотелось прогуляться по парку. Потихоньку выбралась из квартиры. Иду, а утреннее солнце движется со мной, мелькая между ветвями, пересчитывая стволы. Многие деревья сильно наклонены в одну сторону, и только кряжистые дубы стоят прямо и гордо, раскинув мощные ветви. Новая волна одуванчиков заполонила газоны. Неделя дождей разбросала по влажной земле шарики дождевиков. Солнечные зайчики сделали асфальт пятнистым.
Добралась до берега грязной речушки. Дед называет ее помойкой. Наклонилась над ромашкой. Осторожно поймала пчелу за крылышки. Она извивается полосатым брюшком, пытается ужалить меня. Травинкой перебираю лапки насекомого. Где оно берет силы так часто махать крылышками? Я раз двадцать подниму руки, и больше нет желания продолжать зарядку. Было бы здорово иметь способности разных животных, птиц, насекомых!
И почему человек сразу не рождается умным? Собака заболеет, так ее никто не учит, а она знает какую ей траву надо съесть, чтобы вылечиться. Один раз видела, как бедняжке судорогой сводило живот. Она ползком добралась до забора и принялась обнюхивать бурьян. Наконец выбрала травку, пожевала, и тут же уснула. А наутро уже весело бегала по заднему двору детдома. А я, если заболею, то не знаю, как лечиться. Я глупее собаки? Это же неправильно! Я должна знать все, что умеют животные, а потом уже учить свое – человеческое.
Подошла к небольшому красиво раскрашенному деревянному летнему домику. Около крыльца толпились дети постарше меня, а в тени, на траве, сидели взрослые. Вышел молодой мужчина с очень выразительным живым лицом. Черные кудрявые волосы, усы, борода, черные крупные чуть на выкате глаза. Лицо его не столько приветливое, сколько внимательное. Не успела приблизиться к нему, как вместе с толпой оказалась в большой светлой комнате. Когда взрослые сели на деревянные лавки, свободных мест не осталось. Я пристроилась на полу у деревянного помоста.
Задернули шторы. Раздалась тихая музыка. Двое детей вышли на сцену и стали молча, одними движениями что-то изображать. Я сначала никак не могла сообразить, что там происходит. Но в какой-то момент, по тревожно нарастающей музыке и резким движениям детей, играющих на сцене, вдруг почувствовала трагедию. Они ссорились, что-то друг другу доказывали, чего-то требовали. И хотя дети были одеты в одинаковую, обтягивающую тело черную одежду, я поняла, что это мужчина и женщина, что они взрослые и, наверное, – семья.
Передо мной проходили люди, с разными, в основном, грустными историями жизни. Лица, руки, движения тел артистов были выразительны, каждый их жест проходил через мое сердце. Мне казалось, что дети понимали и переживали беды взрослых в сто раз сильнее самих взрослых. Они умирали, ссорясь во время развода. Их чувства погибали вместе с ними или поднимались на высоту рая в счастливые моменты любви, сострадания. Я чувствовала, будто меня касается рука любящего, страдающего, молящего о прощении человека; видела как женщина негодующе, возмущенно отталкивает партнера, не веря, не принимая, не прощая.
На сцене черные как тени силуэты. Он, она и несчастье. Он, она и любовь. Музыка звучит то очень тихо, то чуть громче, в зависимости от действий, происходящих на сцене, но напряженный трагизм ее не исчезает.
Он берет мое сердце в тиски и медленно, мягко отпускает, жалея струны моей души. Но я все равно не успеваю полностью расслабиться от одной истории к другой, поэтому сжимаюсь и сжимаюсь в пружину. Глянула в зал. Женщины (их было большинство) плакали. Пружина лопнула. Я тоже залилась слезами и тихонько, на коленках выползла из домика, чтобы выплакать боль несчастных семей и свою боль.
Когда все разошлись, ко мне подошел руководитель.
– Я приметил тебя. Можешь рассказать свои впечатления?
– Могу,– тихо ответила я.
Он внимательно слушал, и что-то очень быстро записывал.
– Ты плачешь, когда звучит похоронная музыка?
– Да.
– Ты провожала кого-нибудь из родных в последний путь?
– Нет. Я детдомовская.
– Значит раненая. Послушай, так я записал твой рассказ?
«Дети играли трагедии взрослых. Они просили взрослых понять их, вспомнить себя, вернуться к своим сердцам. И, глядя на них, взрослые в зале, наверное, увидели свою жизнь иначе. Может, они задумались на миг, как тяжело детям видеть своих родных в их ничтожестве, в слабостях? Ноют сердца и страдают их души. Детям хочется гордиться родителями, любить радостно, а не с тоской и жалостью. Взрослый мир – мир безрадостной суеты, ежедневных забот. Взрослые! Останьтесь немного детьми, вспомните как нужны нам и вам яркие минуты, всплески радости и просто ежедневное тепло, добрые взгляды, поддержка. Как больно нам от резких, грубых слов, звучащих из-за мелочей. Остановитесь, оглянитесь вокруг! Мы любим вас. Я бы не хотела еще раз попасть в ваш театр. Страшно тяжело, когда твоя боль складывается с болью других. Впечатление ничем невозможно смягчить, ослабить. И носить в себе слишком тяжело. Спасительные слезы – лекарство Всевышнего. Только они всегда со мной».
– Я правильно понял тебя? – спросил руководитель, уставившись на меня внимательным, но твердым взглядом.
– Да. Только не надо показывать такие спектакли детям.
– Я подумаю, – с улыбкой ответил незнакомец.
– Дядя, почему во втором детдоме мне жилось лучше, а я о нем меньше думаю?
– Значит, в первом больше твоей души осталось. Там происходило воспитание твоих чувств болью и радостью. В большей степени болью. Ваши души там оттачивались и покрывались слезами-жемчужинами своей и чужой боли. А у некоторых они чернели, становились гладкими, ничего не воспринимающими, не понимающими. Так?
– Да, но для меня радость важнее. Вот мой друг Толян был как я, а потом, защищая маму, смог ударить бутылкой … Он хотел добра, а получилось зло. Я не понимаю этого. Как сделать, чтобы вокруг не было плохого?
– В людской природе зло неистребимо. Его можно только умень-шить.
– Неправда! Не говорите так! Зачем тогда жить?
– Чтобы бороться со злом.
– Глупо сначала его делать, а потом с ним бороться.
– Милый, добрый человечек, тебе надо в монастырь.
– Не хочу в монастырь.
– Пойдешь ко мне в театр?
– Нет, потому что все время буду плакать.
– Ничего, в спектакле это тоже нужно.
– Я на самом деле буду плакать и сорву представление. Я не смогу играть, у меня всегда все всерьез.
– Это и хорошо.
– Все равно не пойду. Вы не добрый.
– Я добрый, но не добренький. Сам к добру шел через боль. Все познается в сравнении. Познав горе, человек лучше ценит добро.
– Или становится жестоким.
– Ты любишь стихи?– незнакомец перевел разговор, видя, что я заво-жусь.
– Да, – уже спокойнее ответила я.
– Срифмуй что-либо.
– Нет настроения. Когда-нибудь напишу про ваше красивое лицо.
– Почему про лицо?
– Про другое не могу. Я не понимаю вас.
– Может, все-таки пойдешь ко мне в театр?– снова предложил собеседник.