– Нет, – возразила я, недовольная его настойчивостью.
– Почему?
– Я говорю бестолково. Запишите по-своему. У вас здорово получается.
И он записал мое сбивчивое, нервное объяснение коротко: «На сцене дети жили болью взрослых, болью за взрослых. Что чувствовали они, играя спектакль? Играли? А что, если каждый раз через душу, через сердце? Так ведь с ума не долго сойти? Господи! Позаботься об их душах. Убереги их».
– Теперь вы меня поняли, – сказала я и медленно пошла вдоль берега.
Потом оглянулась. Странный дядя смотрел на дорогу, по которой я шла. Мне очень хотелось вернуться, но «чудик» внутри меня говорил: «Нельзя». И я послушалась.
Дома никого не было. Я залезла под диван, достала свои драгоценности. Надела Витину пилотку, завернулась в плащ бабы Мавры, положила на колени подарок Ирины и размечталась, до мельчайших подробностей представляя себе встречу с друзьями.
Я снова в царстве белых облаков, в царстве счастья.…
МАТЬ ГЕРОЯ
Витек, мне живется хорошо. Только здесь выходить на улицу надо в чистой и глаженой одежде. Трудно привыкнуть мыть руки, ноги, не пачкать платье, но я стараюсь.
Детей во дворе много. Целыми днями играем в карты «до потери пульса» или гоняем по улицам в казаки-разбойники. Вроде все здорово. Но, что-то не нравится мне в этих развлечениях. Чем-то у нас было лучше? Дети не злые, меня никто не обижает. Но относятся друг к другу как-то безразлично, без души, без радости. Вроде того: пришел ты – хорошо, а нет – ну и ладно. Как к табуретке. Есть – сядут, а нет – можно и на полу.
А еще кругом дома, дома… люди как муравьи. Здесь даже деревья не такие красивые, как в нашем лесном детдоме. Все улицы одинаковые. Недавно дед (люблю так называть про себя папу) повел меня по городу. Почему-то грусть навеяли суетливые, не очень приветливые люди. Они мне показались жадными, как обнищавшие купцы. Денег нет, а какой-то злой гонор остался. За копейку переругаются. Смотрят как-то с недоверием. Доброты не чувствую в них. Может они другие на самом деле, но у меня такое ощущение осталось.
По дороге встретили маленькую, худенькую тетю. Она обратилась к моему деду:
– Может ты, Яков Иванович, поговоришь у высокого начальства, заступишься. Ни пенсии у меня, ни жилья нормального. Халупу каждую весну водой заливает.Ты же знаешь.
– Чем же, Никаноровна, помогу тебе? Кто я? Сам живу в аварийном доме. Уж прости, – ответил ей дед грустно.
– О Господи, как жить дальше? Старею. Одна я... Прости мил человек, что со своей бедой пристала.
И она засеменила мимо нас, бормоча что-то себе под нос.
– Это мать того героя, чей памятник стоит у нас на главной площади. Война прошла, и забыли люди о тех, кто их защищал. Я с его отцом еще в гражданскую воевал, – вздохнул мой дед.
– Так ты герой?
– Нет. Я как тысячи других. Есть ордена, медали. Придем домой, покажу.
– А где же совесть у начальников?
–В военное время нужны военные герои, а в мирное время – герои труда. Память у людей короткая. Да к тому же сытый голодного не разумеет, – задумчиво усмехнулся дед.
После разговора с дедом, каждый раз, проходя мимо памятника, я останавливаюсь, долго смотрю в лицо молоденькому курносому солдату, и думаю: «Я буду помнить о тебе, мой защитник».
Я мало знаю о людях, но иногда у меня все равно возникает свое мнение. Но оно не от мыслей в голове. Мне кажется, я чувствую, какие люди хорошие, а какие – плохие. Вот эта тетя – хорошая. Она не хитрит, не обманывает. Она говорит искренне, с болью, грустью, безнадежностью в голосе. А Оля никогда откровенно ни о чем не говорит в семье. Только со своей родней секретничает, а меня в это время выпроваживает на улицу.
СВЯТЫЕ МЕДАЛИ
Ребята готовили новую пьесу про войну. Я тоже сочиняла и помогала делать костюмы.
На репетиции ползала в плащ-палатке на животе по закоулкам двора, участвовала в «сражениях», первая добиралась до вершины дерева с красным флагом и «раненая» уползала в кусты. Светлана предложила принести из дома настоящие пилотки, армейскую одежду и медали с орденами, чтобы представление выглядело «взаправдашным».
Я прибежала домой.
– Папа, покажите, пожалуйста, свои медали и ордена, – попросила я прямо с порога.
Он встал. Осторожно, как стеклянную, перенес деревянную шкатулку с комода на стол. Я села рядом. Меня трясло от нетерпения поскорее отнести их ребятам. Дед аккуратно выложил награды на скатерть: медали в одну сторону, ордена – в другую. И уже по тому, как он это делал, я поняла, что во двор их не понесу.Дед брал каждую медаль и долго смотрел на нее, медленно водя рукой по металлу, потом ощупывал красные, желтые и голубые полоски лент. Дед молча смотрел на них, но я понимала, что он вспоминает связанные с ними события, погибших друзей. Медали – святые. Это все, что осталось от войны: память и награды. Чем дольше длились паузы, тем больше я успокаивалась. Дрожь нетерпения прошла.
Попросила деда потрогать награды. Он разрешил. Осторожно положила на ладонь орден. Луч света из окна скользнул по темному рубину звезды. Он на мгновение ожил, засветился кроваво красным и померк. Я вздрогнула.
Мой улыбчивый дед сидел, сжав ладонями седые виски. Его морщины углубились, лицо посерело. Серо-голубые глаза смотрели перед собой сухим, неподвижным, отрешенным взглядом. В комнате стояла скорбная тишина. Я боялась нарушить ее, и потому не смогла попросить деда рассказать, за что он получил награды. Я тихо сидела рядом и думала: «Ведь мне не пришло в голову отнести для спектакля Витину пилотку. Как же я посмела даже подумать о том, чтобы взять для игры военные награды деда?!»
ВОКЗАЛ
Долго уговариваю деда сходить на реку.
– Что делать там в августе? По старинным законам после Ильина дня купаться не положено, болячку можно подхватить, – возражает он.
– А если август жаркий? – настаиваю я.
– Старые люди все равно соблюдают. Воспитаны так.
– Папа, я только попрощаюсь с летней рекой, – канючу я.
– Вечно у тебя фантазии в голове! Ладно, тряхну стариной, пошли. Я реку уж лет пять не видал, – наконец соглашается дед.
Вышли на конечной остановке трамвая и вскоре были у реки на мяг-ком, темно-зеленом с легкой, желтой проседью ковре луга. Земля под дерном упругая, податливая. Я разулась и пошла босиком, наслаждаясь ласково щекочущей прохладой. Дед шел по тропинке задумчивый, медлительный. Показалась темно-серая гладь реки, обрамленная густым камышом. Сели на бугор, там, где суше. Я длинной камышиной делаю круги на застывшем стекле реки. Потревожила лягушек. Они мгновенно нырнули в глубину. А одна наглая, пучеглазая, бородавчатая уставилась на меня, не мигая, и только светлый мешок ниже рта выдавал ее дыхание.
– Это не лягушка, а жаба. Она больше посуху любит скакать, – ответил дед на мой удивленный взгляд.
Он ловко перевернул палкой маленькую серую лягушку, пристроив-шуюся на его ботинке. Мелькнул серый в оранжево-красных пятнах живо-тик.
– Какая красивая снизу! Надо бы ей, наоборот, сверху яркой быть, – восхищенно вскрикнула я.
– Чтобы цапля слопала? Это лягушка-каменушка. Сохранная окраска у них под цвет битого кирпича и штукатурки. Они зимуют в разрушенных домах, подвалах, там, где сыро, – объяснил дед.
Никогда я не видела деда таким задумчивым. Я полагала, что он, как всегда, будет торопить меня домой. А дед теребил в руках травинку, и, опустив голову, еле приметно шевелил губами. В этот момент мой высокий, представительный, как говорили соседки, дед показался мне маленьким. Я не хотела беспокоить его.