Я слушала бессовестную лесть и ложь, видела хитрые наглые ухмылки продавцов, спокойное каменное равнодушие зрителей и из приличия деланно натянуто улы-балась, а потом пряталась за спину деда, дергала за край его пиджака и шептала на ухо:
– Не пейте, пожалуйста, они вас обманывают, нарочно спаивают.
На мои мольбы и уговоры дед не обращал внимания и только весело бестолково отмахивался.
Продавцы начали и мне предлагатьвина. Я понимала, что это неприлично, и сдержанно отказывалась. А сама думала: «Ему наливают из-за подписи, а мне зачем?»
В одном погребке, еле стоящий на ногах дед тоже принялся упраши-вать меня выпить, чтобы не обидеть хозяина. Я опешила, изумленно и растерянооглядела его и почему-то согласилась к всеобщему восторгу мужчин, собравшихся вокруг бочек.Тут за спиной я услышала обидные, насмешки в наш адрес и слетела с тормозов. Вино на меня возымело действие, противоположное дедову благодушию. Я разозлилась и в яростном негодовании закричала, что они не любят моего папу, и непорядочно ведут себя по отношению ко мне. Слезы брызнули из глаз, голос сорвался на визг. Я размахивала руками, топала ногами. Потом заявила, что не позволю больше издеваться над нами, и потащила деда домой. Он бормотал что-то несуразное, успокоительное, оправдательное, но к моему удивлению, качаясь и спотыкаясь, все-таки пошел за мною на трамвай.
Дома дед свалился на мой диван и мгновенно заснул.А я еще долго сердито ворочалась и вздыхала.
ВОСПОМИНАНИЯ ДЕДА
Язаметила, что дед Яша с какой-то детской, восторженной радостью встречал любые мои познания в области медицины. «Может,пойдешь по моим стопам?» –спрашивал он, улыбаясь. Желая порадовать деда, я читала его книжки, пытаясь разобраться в сложной врачебной терминологии. А он, в награду, рассказывал мне истории из своей доктор-ской практики.
– Вот, послушай, – говорил он мне как-то раз, – до войны это было. Бывало, дают мнелошадку, я беру свою сумку, по которойдоктора узнавалався округа, ну ту, в которой ты теперь хранишь своих тряпочных кукол, и отправляюсь делать обход от дома к дому, от улицы к улице.Насмотрюсь, бывало, на серость людскую: и погрущу, и посмеюсь вволю. Жалко малограмотных людей! Учись дочка, чтобы себя уважала, и для других не посмешищем, а помощницей была.
Так вот, еду по селу. Слышу крики. Женщина к Богу взывает, а мужчина мат ей шлет, и потерпеть просит. Вбегаю в хату. Руки и ноги хозяйки привязаны к спинкам кровати. Муж на коленях умоляет жену провести лечение до конца. Сдергиваю с нее одеяло и в ужасе обнаруживаю под ним красную, в волдырях спину. Возмущаюсь: «Как я учил горчичники ставить?! Ты что, на супругу ведро свежей горчицы вылил? Хорошо, что сердце у нее здоровое. Сколько минут велел горчичник держать? Десять. А ты сколько?»«С полчаса, наверное. Как лучше хотел, чтобы скорее хворь вышла. Уж месяц кашляет. Какая польза от больной хозяйки в доме?» – оправдывается муж. «А если бы загнал до смерти? Детей сиротами оставил бы. Кто был бы виноват?» – корю я его. «Простите, ради Христа, доктор, – отвечает, – оплошал».
А одному старику выписал лекарство для глаз по тридцать копеек за флакон, так он обиделся: «Не хотите, – говорит, – доктор, меня лечить. Не уважаете. Давайте дорогого лекарства, а то пожалуюсь». Выписал я ему витаминов разных, чтобы успокоился. Он же здоров был, как медведь.
В другую хату захожу, а там вся родня собралась и смотрит, как топчет ногами спину сына родной отец. Бедный парень благим матом орет от боли. Спину он сорвал,когда лес на хату заготавливал. Я массаж приписал. Ну, так им же надо, чтобы больной на другой день скакал, а в лечении терпенье нужно, схема определенная. Еле отвоевал беднягу и в больницу отправил.
А с женщинами труднее всего. Некогда им лечиться. Детишки у них, домашние дела. Так они друг у друга «обучаются». Лежит одна в хате, скорчилась, но помалкивает. Приказал раздеться. Не хочет. Стесняется.
Понимаю. Успокаиваю: «Для докторов все люди на одно лицо, мы только болячки видим».Задираю подол. А она утюг нагрела и приложила на больное место. Я ее живо на телегу, и в больницу. Операцию сделал. Жива осталась...
Тяжко умирают от заражения крови. На моем веку таких три случая было. Привозили поздно, когда уже судороги начинались. Особенно жалко мальчонку. С дерева спрыгнул на сучок… и господь прибрал. До сих пор, как вспомню, душа болит о нем.
Бандитов в войну перевозил. Так этим хоть бы что! Передерутся с поножовщиной, потом берут иголку с обычной ниткой и зашивают друг друга без наркоза, без водки то есть. А кто и сам себя штопает. И ни одна зараза их не брала!Один на спор с моей шинели пуговицы срезал и при мне тут же себе на голую грудь пришил. Мне жутко, мороз дерет по коже, а они хохочут. Страху натерпелся с ними, хотя они с большим уважением относились ко мне и к моей профессии. Ни разу не тронули. Двадцать пять лет меж них работать пришлось. Они, конечно, тоже люди, хоть и пропащие. И у каждого своя судьба. С одним подружился очень. Душевный был человек. Жену из ревности убил, а потом всю жизнь страдал, винился. Молодой был, глупый. Потомфилософом стал, понял, что права не имел на чужую жизнь покушаться. Руки золотые, голова удивительно умная! А вот один разчерт попутал, и вся жизнь кувырком пошла. Вот этот дубовый шкаф он мне на память о нашей дружбе сделал. Три года доски по специальному рецепту готовил, и резьба – его рук дело. Да … всякое в жизни повидал за пятьдесят лет работы, – бормотал дед, засыпая.
А я еще долго сидела у его кровати и почему-то вспоминала бабушку Дуню и дедушку Панько.
ДРУГ ДЕДА
Около рынка много киосков. Один из них пестрит открытками.
– Папа, купите одну, пожалуйста, – попросила я.
Дед быстрым взглядом окинул витрину и подал ту, на которой, взявшись за руки, на фоне числа «300», написанного крупными красными цифрами, кружком стояли красивые девушки.
– Зачем здесь написано «300»? – спрашиваю.
– Триста лет нашей дружбе с украинским народом, – отвечает дед.
– А почему девушки в разных платьях?
– Их – шестнадцать, по числу республик. Этот памятник – символ единения разных народов нашей страны.
– И мы со всеми дружим?
– Конечно, – улыбнулся дед.
Я сразу представила себе лесной детдом, где все дети жили дружно. «Хорошая у нас страна», – порадовалась я, прижимая открытку к груди.
Около другого киоска к деду подошла очень красивая, но беспокойная женщина. У нее тонкие, высокие брови, крупные карие глаза. Но сетка мелких морщин на лице и дряблая кожа шеи выдавали ее возраст. Размахивая руками, женщина начала громко и бессвязноо чем-то рассказывать деду. Потомстала плакать и смеяться одновременно. Мне сделалось не по себе. Даже холодок пробежал между лопаток. Я испуганно спряталась за деда. А он тихим голосом успокаивал женщину и осторожно гладил по длинным, взлохмаченным светлым волосам. Тут подошла согнутая старушка и увела с собой странную женщину.
Дед был расстроен встречей. Он молчал и только изредка рассеянно кивал приветствовавшим его людям.
– Папа, отчего тетя такая? – осторожно спросила я.
–Весной муж вернулсяиз заключения, а через два месяца умер. Она умом и тронулась. Пятнадцать лет ждала.
– Зачем ждала? Раз он был в тюрьме, – значит плохой.
Дед тихо заговорил:
– Дружили мы семьями. Георгий был главврачем в нашей больнице. В тот год пригласил нас его заместительвместе отметить Новый год.Первый тост был, естественно, за Сталина. А мой друг извинился: «Дорогие друзья, язва у меня открылась, не смогу сегодня с вами бокалом звенеть. Курс лечения закончу, тогда и «вздрогнем». А вскоре заместитель сел в кресло начальника, а мой друг – на пятнадцать лет с конфискацией.