Разве не сказка эти памятники природы? Мне, помнится, хотелось прикоснуться к каждому камешку, ощутить шероховатость граней, может быть, почувствовать запах старины в разломах. Я сразу полюбила их. Интересно придуман человек. Не станет он смотреть на мусорную кучу больше секунды, а от лучика света, скользящего по стеклу озера не может оторвать взгляда, пока что-то не отвлечет его. Завораживает.
Чем хорош памятник, на котором я сижу? Простой по форме, но торжественный и не страшный. Мне нравится. Черным он был бы угрюмым. Спустилась на землю, обошла памятник вокруг, потрогала руками холодный шершавый камень. Странно. Солнце теплое, ласковое, а от искристых вкраплений кристалликов кварца отблески света холодные.
Пятясь от памятника, чуть не столкнулась с маленькой сгорбленной старушкой с худым скорбным лицом. Извинилась. Но она, поглощенная мыслями, не заметила меня. Белый платочек прикрывал голову до бровей. Только у правого уха седая прядь выбилась. На плечах черная шаль, черная чистенькая фуфайка, длинная до земли темная юбка, из-под которой виднелись галоши. Лицо старушки морщинистое, как поле, вспаханное учеником пахаря. Над верхней губой – частокол мелких морщинок. Блеклые голубые глаза тускло глядят из темных впадин. Две глубокие складки пробороздили щеки до подбородка. «Видно, в молодости улыбчивая была», – мелькнуло у меня в голове. Тяжело опираясь на палку двумя руками, старушка стояла буквой «Г» и шептала что-то похожее на молитву. Лицо ее задумчиво и скорбно. Старческая фигурка не убогая. Возраст и тяжесть жизненных бед давил ее книзу. На вид ей больше восьмидесяти. Сухие жилистые крупные руки с узлами набухших вен не подходили к ее маленькому худенькому телу. Утолщенные костяшки пальцев в темных трещинах. Значит, она до сих пор сама ведет хозяйство. Бабушка достала пару голубых и пару красных яичек и принялась катать по маленьким холмикам около памятника. Потом покрошила на землю кусочки кулича, перекрестилась и собралась уходить. Мне показалось, что старушка добрая и не откажется со мной поговорить. Я не ошиблась.
– Объясните, пожалуйста, зачем по земле яички катают? – произнесла я вежливо.
Бабушка присела на пенек в нескольких шагах от памятника и ответила тихим, печальным голосом:
– Не по земле, по могилкам. Красные яички принесла сынам моим, а голубые – дочкам. Всех забрала проклятущая война. Церкву нашу взорвали еще до войны. Господи, прости их души грешные. Так я хоть не освященными, но поминаю деточек моих. Ты знаешь, кому памятник? Раньше на этом месте стояла красивая школа в три этажа. В ней-то и поселились беженцы. На полу ступить негде было – всюду женщины и дети вповалку. Когда бомба упала, только огромная яма осталась. Всех вместе с солдатами и похоронили. А после войны памятник поставили. Чтобы помнили.
– А почему ваших детей не похоронили тут вместе со всеми или, как положено, на кладбище? – спросила я как можно деликатнее, чтобы ненароком не обидеть старушку.
Она кратко вздохнула.
– Орденов у них много, и даже один самый главный. Парторг сказал, что жизнь они прожили краткую как миг, но яркую. Обещали памятник отдельно посередь села поставить и улицу назвать в их честь. Документ мне такой выдали. Да забыли. Некому напоминать. Да разве про такое просят? Если совести нет, своей не поделишься – не хлеб. (Памятник установили десять лет спустя.) Тебе не надо про такое знать. Ты «директорова». Твой отец – уважаемый человек, но и он подневольный, партейный.
– Как подневольный? Раб, что ли? – искренне удивилась я.
– Не раб, конечно, но не сумел помочь, хотя очень старался.
Я не понимала, что такое «партейный», но из того, что слышала раньше, думала, что этим надо гордиться. А в устах бабуси это слово прозвучало по детдомовски грустно.
Вечером спросила отца:
– Что такое «партейный»?
– Партийный.
На войне вступил, когда в любой момент жизнь готов был отдать за родину. А теперь….
Он замолчал. В его словах я почувствовала грусть, обиду, иронию, и еще что-то совсем мне непонятное. На лице появилась неопределенная, будто рассеянная улыбка, и он отвел глаза в сторону. Я уже не в первый раз вижу такое выражение лица и знаю, что в этом случае разговор надо прекращать. Все равно больше ничего не скажет.
ПОХОД
На перемене пришла школьная пионервожатая Зинаида Васильевна и сообщила, что в субботу младшие классы пойдут в двухдневный поход по селам нашего района. По коридорам разнесся неописуемый визг радости. «Захватите с собой еду и теплую одежду. Список необходимых вещей составьте сами и согласуйте с родителями. Поход – дело добровольное. Сбор в восемь утра. А сейчас – все в спортзал репетировать первомайский концерт», – строго добавила она.
Вечером я принялась готовиться к походу.
– Бабушка, проверьте мое снаряжение, – попросила я.
– А где зонтик на случай дождя? А фуфайка для ночлега? – заволновалась она.
– Не на месяц еду! Не возьму, – горячо запротестовала я.
– Собираешься на день, бери вещи на неделю, едешь на неделю, запасайся на месяц. Так в поговорке говорится, – вмешалась мать и принесла фуфайку.
Приподняв сумку, я взмолилась:
– Мне поход станет не в радость, если буду изнывать под тяжестью вещей.
– А если заболеешь, кому возле тебя крутиться? – попыталась урезонить меня мать.
– Тогда уж лучше никуда не пойду, – совсем сникла я.
– Потом жалеть будешь, детка. Не часто мы можем оторваться от хозяйства. Устрой себе праздник. За плечами вещи легче нести. Я, бывало, свяжу две сумки полотенцем, перекину через плечо – одна сзади, другая спереди, – и в город пешком за десять километров. А назад налегке. Ноги сами несли к детям, – вспомнила свою молодость бабушка.
Я задумалась над ее словами. Чего воду в ступе толочь? Узнаю, что наши девчонки с собой берут. Попросила у матери разрешения сбегать к Верочке из параллельного класса. Она нахмурилась, но все же снизошла: «Иди. Одна нога здесь, другая – там. Нечего по чужим хатам болтаться, время попусту тратить!»
Вера, расстелив на полу цветастую наволочку, делала из нее рюкзак, а ее мама готовила ужин и давала дочке советы. В нижней части наволочки подружка закрепила по углам прямоугольника четыре картошины. Получилось дно. А в верхнюю вдела резинку. Потом мама прикрепила к сумке ремни, и Вера надела готовый рюкзак на спину. Выглядела она как настоящая путешественница!
– А фуфайку берешь? – осторожно спросила я.
– Нет. Мне мама свою старую куртку на случай дождя положила, она легкая, – ответила подруга.
– А мне стеганку навязывают, – пожаловалась я, окончательно расстроившись.
– Не огорчайся, найдете выход, – попробовала утешить меня Вера.
Вернувшись домой, я попросила у бабушки вещевой мешок отца. Она дала, но озабоченно предупредила:
– Это его память о войне. Не запачкай.
– Понимаю, – заверила я.
А по поводу фуфайки допоздна шли споры-разговоры. Я раздражалась, доказывала свою правоту. Они не соглашались, настаивали. Даже в постели я продолжала бурчать: «Будет холодно, – у костра согреюсь. Не дурочка, соображу, как поступить».
Утро разбудило меня яркими солнечными лучами. Бабушка улыбалась:
«Яички еще теплые. Заворачивай поскорее. Сала нарезала мелко. С картошечкой хорошо пойдет. А может, пшенный суп сварите?» Поверх вещмешка лежала плащ-палатка отца. Я благодарно взглянула на бабушку. Нашла все-таки выход! И когда она успела наметкой подшить его?! Примерила. Как влитой! Вместо рукавов – прорези. Удобно! И плащ у меня военный, и вещмешок. «Для полного счастья мне только пилотки не хватает», – вздохнула я, вспомнив о Витьке.
По селу шли строем, с песнями «Катюша» и «Взвейтесь кострами».