Конферансье, будто всем назло, опять разразился очередной серией невероятно неприличных восклицаний с преобладанием матерных выражений. А когда мальчик подал ему записку из зала с нелицеприятным текстом, он пнул его ногой и выкрикнул гадость, от которой завяли уши не только у женщин. Ребенок испуганно сел на пол спиной к сцене.
Заведующий клубом с трудом сдерживал естественное желание взять «артиста» за грудки. Я тоже чувствовала себя не в своей тарелке и рассуждала сама с собой: «Странные все-таки иногда попадаются люди. Он сам по себе наглый или неверно сориентирован? Почему за дураков нас держит? Обидно! А может эти артисты не из Москвы, а обыкновенные провинциальные заезжие халтурщики? Нас надули?!»
Наконец, на сцене появилась группа певцов. На них были брюки, которые год не помнили утюга. У одного артиста шнурки на ботинках развязаны, другой – в спортивных тапочках. Они странно волочили ноги и звучно шаркали подошвами по сцене. Репертуар их был довольно незатейливый, но пели они хорошо, и я перестала обращать внимание на их внешний вид. Заслушалась. Правда, чувствовалось, что для «куражу» или «для сугреву», как сказал мой сосед по окну, «они, наверное, по стаканчику первача все-таки приняли на грудь». Вели себя очень уж свободно и раскованно. Потом рокотал могучий бас в лице пожилого, но очень приятного человека. Он пел невероятно проникновенно и глубоко. Зал восхищенно молчал.
Вслед за ним выступала группа артистов разного возраста с политической сатирой. Один, самый старый, меня поразил. Я сначала на него не обратила внимания. Невзрачный, худосочный, сутулый, не симпатичный какой-то. Как в деревне сочувственно сказали бы – «страшненький». И вдруг, когда он изображал злого капиталиста, я замерла от удивления. Всего один лаконичный жест – и передо мной жутко пакостный тип, загребающий золото жадными горстями!
Острый стыд за первоначально необоснованное, примитивное раздражение сначала взорвал меня, потом утих. Теперь я с благоговением смотрела в мудрое, и поэтому привлекательное лицо. Вот он неуловимым светским движением повернул голову, вздрогнули брови и заиграли тонкие поразительно подвижные, словно черви, пальцы…. Кто теперь передо мной? Чья судьба? Одним ярким мазком артист выписывал характер. Каждый штрих, каждая деталь важна для изображения внешнего и внутреннего мира «героя».
Старик ниспровергал, осмеивал, жалел своих героев, а я не сводила с него глаз, поглощая, пожирая его целиком. Ни гомона в зале не слышала, ни реплик других актеров. Во всем мире в данный момент для меня существовал только он, – несомненно, Настоящий Артист. Артист до мозга костей. Я чувствовала его сердцем, плечами, даже кончиками пальцев. Я осязала его слова и жесты. Мне казалось, что между нами образовалась какая-то физическая связь. Для меня он был состоящим из таланта говорить, передавать, заставлять воспринимать, понимать умом. Вот оно, настоящее искусство! Я захлебывалась восторгом….
Девушка-акробат всем понравилась. Гибкая как змея. Потом выступала немолодая артистка в ярких павлиньих одеждах. Она с трудом делала мостик, ноги у нее дрожали, и сквозь лохматые одежды проглядывали толстые складки кожи.
– Бедняжка, до пенсии ей не дотянуть на такой должности, – вздыхали женщины с нашей улицы.
Какофония очень громкой музыки, сопровождающей гимнастические номера, закладывала уши и мешала размышлять.
Публика чутко реагировала на каждое выступление и неистово хлопала каждому понравившемуся артисту.
Концерт заканчивал высокий, ловкий жонглер. Шарики, булавы, тарелки так и вились вокруг него как живые. Ни один предмет не упал на пол. «Талант! Талант!» – восторженно кричали зрители.
Когда мы шли домой, отец сказал:
– Теперь целый месяц ребята будут жонглировать на переменах, чем попало.
Может и среди наших детей такой же самородок отыщется?
Невольно разговор переключился на спектакли, с которыми выступали в клубе наши педагоги.
– А Чехова наши учителя как настоящие артисты играют. Вот бы составить программу по-другому: один номер приезжие артисты исполняют, другой – наши, местные. И пусть бы Виктор Никифорович на бутылках сыграл, а Дмитрий Федорович – на двуручной пиле. У нас тоже есть чему поучиться! – воскликнул брат Вова.
– А мне очень понравился спектакль «Недоросль», который ставили десятиклассники. После них захотелось прочитать пьесу, – солидно выразил свое мнение Ленчик.
– А наш Валька Потанов научился чечетку выбивать так, что в сельский клуб на его представления сбегаются девчата со всей округи. С лихостью, с блеском выступает, в сумасшедшем темпе! Но больше всех мне запомнился Артемка с Некипеловки. Он здорово придумывает и разыгрывает интермедии из жизни села. У него удивительное чувство времени. Мне кажется, в интермедии важна краткость и скорость исполнения. Артем играет искрометно, весело. В несколько секунд проявляет характер своего героя. И пьяницу показывает, и вора-кладовщика, и пожарника. Достается от него и женщинам. Его полное, круглое, веснушчатое лицо так тонко передает и невыразимую радость, и глупое безразличие, и черное горе. Публика лежала на лавках, утирая слезы и захлебываясь беспрерывным смехом, когда он прошелся по сцене в длинном сарафане, повторяя ужимки буфетчицы. Зал буквально ревел от восторга. «Вот бы кого в город, в артисты», – говорили зрители.
«Как талант, так сразу в город. Пусть радует своих селян», – возражали другие. Артем им ответил серьезно: «Я из дому – никуда!»
Когда я закончила свой восторженный монолог, отец, поджав губы, сказал с легкой надменностью:
– Теперь я осведомлен, откуда ноги растут и уши торчат.
Сообразив, что проболталась, я принялась торопливо оправдываться:
– Мы с Зойкой через форточку, только два выступления посмотрели. Со смеху чуть с окна не свалились.
И для пущей убедительности добавила:
– Я недолго стояла, только Артема послушала и бегом домой.
Настроение немного погасло.
Но все равно здорово, что артисты приехали! Впечатлений – ворох!
КРАСОТА
Приехала из дальней деревни бабушкина родня. Во двор вошел огромный, краснолицый мужик. Маленькие серые глаза смотрели подозрительно и недобро. Начинающие седеть, желтоватые, прямые волосы неровными клоками торчали из-под надвинутой на лоб замусоленной кепки. Лицо не бритое. Воротник рубашки не прикрывал толстые красные складки затылка. Широкие брюки, заправленные в кирзовые сапоги, сидели на нем мешком. Ремень застегивался ниже живота. Поздоровавшись, он сразу лег отдыхать. Его бойкая, приветливая жена, разворачивая подарки, не замолкала ни на минуту. В кирзовых сапогах и несуразном темном костюме, она выглядела неотесанной колодой. Румяные щеки гостьи вылезали из-под платка и контрастировали с грубой серой тканью.
– Муся, разденься, приляг, – уговаривала ее бабушка.
Без платка лицо тети преобразилось. Веселые глаза засветились, яркие полные губы открыли ослепительно белые зубы. Она освободила светлые волосы, и они волнами рассыпались по плечам. Я залюбовалась ими. Теперь голова никак не подходила к фигуре.
– Примерь мою кофточку, – обратилась к ней мать и подала узелок с одеждой.
– Спасибо, не надо. Зачем? Мы на пару часов зашли отдохнуть. Поезд у нас вечером.
– Да ладно. Пока муженек спит, покрасуйся, – мудрая бабушка всегда находила целебные, подходящие к ситуации слова.
Тетя беспокойно глянула на дверь, за которой отдыхал муж, и нерешительно согласилась.