Удивительная Лютик
Иногда этой женщине, ценившей велосипед за возможность конкурировать с трамваем, очень хотелось стать как все.
Возможно поэтому, осенью 1924 года она решила поступить в студию ФЭКС под руководством режиссеров Григория Козинцева и Леонида Трауберга.
ФЭКС - это Фабрика эксцентрического актера. В переводе на общепонятный язык - что-то вроде расширенного производства людей, умеющих то же, что их товарищи.
Участники любой дружной компании стремятся походить друг на друга. А в кинокомпании еще и такое требование: если уж ты назвался фэксовцем, то просто обязан фехтовать, быть гимнастом и акробатом.
"Наши молодые режиссеры, - писала Лютик, - были очень смелы и убеждены в своих начинаниях, очень требовательны к ученикам и имели много врагов среди кинематографистов. Действительно, они вели себя довольно вызывающе. Посетители наших вечеринок могли читать такие лозунги: Спасение искусства - в штанах эксцентрика". Потом слова гимна ФЭКСа звучали так: Мы все искусство кроем матом. Мы всем экранам шлем ультиматум"".
Другой судьбы, не под руководством Козинцева и Трауберга, для студийцев быть не могло. И грустить им позволялось только на общие с товарищами темы. Правда, после поступления в студию времени на постороннее не оставалось.
Словом, в Лютике много чего соединилось.
Она была "чертовски компанейской девушкой", лучшей ученицей по "боксу" и "американским танцам".
А могла промчаться мимо - этакий ангел, летящий на велосипеде, носитель данного ей свыше "ощущения личной значимости".
И в стихах ее преобладали крайности: то какие-то превосходные степени, а то, напротив, тишина.
Мир вокруг Лютика странный, прямо-таки чудной, - чего стоят одни эти бывшие египтяне, - но она все равно удивительнее всех.
Лютик и тишина
В стихотворении "Жизнь упала, как зарница..." Мандельштам сказал о "сухих валенках". Так он определял ее не раскрывшуюся до конца способность к покою.
В стихах, посвященных ее памяти, поэт нашел этому подтверждение. Здесь говорилось о "Шуберте в шубе", то есть о тишине, выраженной с помощью музыки.
А еще он называл Шуберта талисманом, а значит - спасением и надеждой.
Мы точно знаем, что, помимо ссор, у Лютика и Осипа Эмильевича были часы тихих бесед.
Как далеко заходили эти разговоры? Всего сказать невозможно, но крайнюю точку обозначим.
Существует такая косвенная улика.
В возрасте трех-четырех лет Лютик сфотографировалась в царскосельском ателье Гана. На девочке - белая шляпа с широкими полями. В таком наряде легко представлять себя принцессой на горошине, капризничать, требовать чего-то невозможного.
Впрочем, Лютик предпочитала невозможное не требовать, а воображать. Благо, в кабинете отчима есть огромная тахта. Вот где простор для фантазии: "...иногда тахта изображала корабль в открытом море, иногда - дом и сад для моих медведей (в куклы я никогда не играла)".
На фото она мило улыбается и нежно прижимает к себе игрушечного медвежонка.
Получается, что Осип Эмильевич все знал. И о фотографии, и о тахте, и о ее играх. Мало кто догадывался о ее детстве, но с ним она разоткровенничалась.
Даже об игрушке, чуть ли не главном друге царскосельских лет, Лютик ему рассказала.
Так медвежонок стал частью триединой формулы, которую вывел Мандельштам.
В стихотворении "Возможна ли женщине мертвой хвала?.." он увидел ее человеком, не ушедшим от прошлого, но сохранившим его в себе.
Вот откуда эти "Дичок, медвежонок, Миньона" - девочка, девушка и женщина в одном лице.
Лютик и огонь
Мы уже сказали о ребенке с любимой игрушкой, а теперь поговорим о другой крайности.
С точки зрения Осипа Эмильевича, даже после смерти Лютик существовала как беззаконная комета.
Возможно, ему представлялась та дама, что летала по небу с помелом: "И твердые ласточки круглых бровей/ Из гроба ко мне прилетели..."
Ко всему прочему, он считал ее воплощением огня.
Даже обсуждавшаяся ими обоими женитьба связывалась для него с огнем.
Помните "подсвечник, богато оплывший стеарином" и "белую корку, нежную, как подвенечная фата"?
Вскоре он скажет и о пожаре: "Уже выгоняет выжлятник-пожар/ Линеек раскидистых стайку..."
Вот почему в тридцать пятом году Мандельштам написал не одно, а три стихотворения.
Сперва - два, а потом - еще четыре строчки, названные комментаторами "дополнением".
Никакое это не дополнение, а - эпилог!
Если первые два - теза и антитеза, то последнее, конечно, - синтез.
Здесь говорится о том, что помимо двух Лютиковых ипостасей - тишины и скандала - существуют еще и ночи.
Римских ночей полновесные слитки,
Юношу Гете манившее лоно...
Почему "ночи" оказались в одном ряду с "лоном"? Не имеют ли они отношения к чужим перинам, от которых Мандельштам бежал по Таврическому саду?
Как обычно, самое важное Осип Эмильевич прячет. И сейчас он проговаривался от чужого имени. Это уж мы догадались: если Лютик - Миньона, как и героиня "Вильгельма Мейстера", то Гете - он сам.
Пусть я в ответе, но не в убытке:
Есть многодонная жизнь вне закона.
Лютика все больше упрекали в пренебрежении приличиями - зачем пьет водку наравне с мужчинами? для чего ходит по дому в прозрачных одеждах? - а Мандельштам написал о законе.
В двух его последних строчках соединились отрицание и утверждение: "ответ" и "не в убытке", "есть" и "вне".
Это такая антиномия, неустранимое противоречие: то, что верно для Лютика, - не подходит для всех остальных.
"Вдруг"
Достоевский не даст разлечься на диване с книжкой, спокойно перелистать страницы, но обязательно подсунет какое-нибудь "вдруг".
Давно замечено, что это слово - катализатор его творений.
У Лютика - будто она героиня прозы Достоевского, а не стихов Мандельштама - также все начиналось с "вдруг".
В ее записках "вдруг" именуется "между тем".
Значит, событие подкрадывается незаметно, опережая другое, считавшееся до поры до времени самым важным.
Вот, например, такое "между тем".
"Между тем, - пишет она, - мое пребывание в ФЭКСе стало просто невыносимо - приходилось видеть там каждый день человека, который мне нравился и который относился ко мне с презрительным равнодушием. Мне было очень больно признать себя побежденной каким-то провинциалом из Николаева. Я делала тысячи глупостей - все для того, чтобы вырвать из головы этот бред, ставший просто угрожающим..."
А это поворот еще более экстравагантный. Тысячи глупостей не идут в сравнение с тем, что в двадцать третьем году она стала актрисой небольшого театрика:
"...Я недолго размышляла, - пишет она, - собрала маленький чемоданчик и уехала, ни с кем не попрощавшись - с А.Ф. я ссорилась накануне, он был уверен, что я у матери, а мать моя, которая очень редко у нас бывала, считала, что я дома, и не беспокоилась".
Актрисами так не становятся - так, обидевшись на домашних, переезжают на несколько дней к подруге. Вместе с тем, исчезнув по-английски, она ехала на Дальний Восток.
Надо сказать, что ради этих гастролей все и было задумано. Очень уж хотелось ей увидеть возлюбленного, волею обстоятельств оказавшегося в Хабаровске.
"Компания наша, - пишет Лютик дальше, - состояла из молодежи, такой же легкомысленной, как и я... Мы были одними из первых, кто осмелился пуститься в этот дальний путь после ухода белых. Наше путешествие до Читы продолжалось десять дней. Там, усталые от дороги, немытые, голодные, мы дали три спектакля в один вечер... У меня было два номера: танец Пьеро из "Арлекинады" и вальс Саца...