Как и подобает театральной героине, Бозио умирала на фоне всполохов огня за окном: "Воинственные фиоритуры петушиных пожарных рожков, как неслыханное брио безоговорочно побеждающего несчастья, ворвались в плохо проветриваемую спальню демидовского дома".
О "демидовском доме" Мандельштам тоже вычитал: "Вчера, в половине четвертого пополудни, - цитирует Модзалевский петербургского поклонника актрисы, - скончалась после трехдневной болезни... примадонна Итальянской оперы нашей, первая певица их Императорских величеств, бедняжка Анджиолина Бозио. Сейчас я заходил в ее квартиру в доме Демидова, поклонился праху ее..."
Обратите внимание на очень личное слово "бедняжка". Возможно, не без него впоследствии появились "Дичок, медвежонок, Миньона".
Словом, Мандельштам вел себя подобно примерному филологу.
А что за филология - без сносок и кавычек? А также - стола в читальном зале, заваленного старыми газетами и журналами?
Поэт не только обрамил отрывок кавычками, но и предварил его адресом библиотеки. Сами источники называть не стал, а место поиска обозначил:
"Где-то на Подьяческой помещалась эта славная библиотека... Напротив была пожарная часть с закрытыми наглухо воротами и колоколом под шляпкой гриба..."
Так что Осип Эмильевич еще и вспоминает о том, как, отвлекаясь от занятий, он время от времени поглядывал в окно.
Шумящая рядом улица и погрохатывающий обоз соединялись с судьбой умирающей актрисы.
Мерещилось, что и в ее последние часы улица за окном "демидовского дома" тоже жила беспокойно.
"За несколько минут до начала агонии по Невскому прогремел пожарный обоз... Битюги с бочками, линейками и лестницами отгрохотали, и полымя факелов лизнуло зеркала".
Когда-то давно Мандельштам пытался определить, что такое филология, и у него получалась схожая картина.
Тоже библиотека. Тоже улица. Тоже вид из окна.
"...Филология, - писал он в статье "О природе слова", - университетский семинарий, семья. Да, именно университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называющих друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада".
Конечно, законопослушность поэта относительная.
И филология у него особенная - живое дело с выходом в сад, своего рода союз небольшой группы умников с окружающей их природой.
Журнал "Звезда" анонсирует смерть Бозио
Мандельштамовский текст вмещает в себя многое, не предусмотренное темой. И заметку в журнале, и библиотеку, и звуки проезжающего обоза.
Помните "расширенное зрение" художника Михаила Матюшина? Особые надежды мастер связывал с "периферическими участками сетчатки глаза, которыми обычно пользуются в сумерки".
У Мандельштама часто возникала картина как бы стереоскопическая. Благодаря такому эффекту, мы видим и героя, и поэта, и пространства вокруг них.
Неслучайно он скептически отзывался о причинно-следственных связях. Иное дело - ассоциативный ряд. Только прикасаешься к одному концу цепочки, как сразу возникает реакция на другом.
Тут все жанры хороши. Если не удалось что-то сказать в стихах или прозе можно воспользоваться журнальным анонсом.
В последних номерах за двадцать девятый и нескольких первых за тридцатый годы ленинградская "Звезда" сообщала о готовящейся публикации повести "Смерть Бозио". Странное это название помещалось в ряду куда более ясных заглавий. Тут были и "Поворот", и "Подъем", и "На боевых путях", и "Остановка в коммуне".
Как обычно, окружающие говорили что-то свое, а Мандельштам - свое. Маловероятно, что его сигнал о помощи кто-то услышал. Трудно было прочитать эту шифрограмму без соответствующего "ключа".
Зато в прятанной-перепрятанной "Четвертой прозе" поэт обрисовывает свои перспективы прямо и недвусмысленно:
"Нет, уж позвольте мне судиться! - пишет он в те же зимние месяцы 1929 1930 годов. - Уж разрешите мне занести в протокол. Дайте мне, так сказать, приобщить себя к делу! Не отнимайте у меня, убедительно вас прошу, моего процесса! Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится. То, что было прежде, только увертюра. Сама певица Бозио будет петь в моем процессе".
Следовательно, его продолжали мучить предчувствия.
Значит, он знал о том, что итальянская актриса еще сыграет свою роль.
Вокруг памятника
Помимо статьи в журнале "Бирюч" и заметки о Бозио в "Музыкальном обозрении" за 1847 год существуют иные источники.
Кроме прогулок между библиотечными полками следует назвать и маршрут в районе Выборгской стороны.
Сейчас уже не выяснить последовательности. То ли Мандельштам сначала нашел место захоронения, а уже потом что-то прочитал, то ли наоборот.
Как бы там ни было, но обойти надгробие Бозио на Римско-католическом кладбище нельзя. Оно, безусловно, присутствует в отношениях поэта с темой.
Есть такая актерская игра с воображаемыми предметами. В руках самого предмета нет, но фантазия бьет ключом. Как бы из ничего возникают контуры вещей, ситуаций и положений.
Можно было просто не заметить Холерного кладбища, расположенного бок о бок с Римско-католическим, но поэт решил его "разыграть". Сначала попробовал один раз, потом - еще и еще.
Так появились "коричневые томики... с зачитанными в шелк заразными страницами", "воинственные фиоритуры пожарных рожков", "бешеная скачка в бараньих тулупах и касках".
Это и называется "мыслить пропущенными звеньями".
Еще раз назовем пропущенное.
"Пожар" свидетельствует о том, что сначала была библиотека рядом с пожарной каланчой.
"Холера" - о его прогулках вблизи Римско-католического храма.
Вот мы и приблизились к самому существенному пробелу контекста. Важнейшей подсказкой для Мандельштама оказалось само надгробие.
Дело в том, что фигур на саркофаге не одна, а две.
У первой - губы поджаты, а взгляд как бы невидящий. Вторая - вся таяние ниспадающих линий, обволакивание нежностью и любовью. Она печально склонила голову и положила руку на плечо подруге.
Словом, у каждой - своя роль. Одна устремлена в запредельное, а для другой нет ничего, кроме ее горя.
Плакальщица явно напоминает знакомую Мандельштама. Можно подумать, что это Лютик скорбит по Бозио, по идее своей жизни, которую ей не удалось опровергнуть.
К тому же есть еще слова на памятнике. Их тоже можно прочесть как обращение к ним двоим:
"У нее было все, что можно желать; она получила все при самом своем рождении, - все, исключая долгую жизнь: она умерла, едва начав ее! Смерть, завидуя ее славе и разбив будущность, такую прекрасную, не могла, однако, схоронить память о ней под мрамором этой гробницы: ее больше нет, но слава ее осталась. Бог захотел того - уважим Его волю; среди ангелов, составляющих небесный хор, не хватало одного ее голоса".
Это перевод Бориса Модзалевского из той же статьи в "Бирюче".
Не в пример Бозио, Лютик совсем не знала, что такое слава. А о существовании ангелов, безусловно, догадывалась. Неслучайно в посвящении ее памяти Мандельштам написал о "заресничной стране".
Кажется, поэт пытался проникнуть туда, куда вглядывалась первая фигура. В "небесном хоре" он видел себя вместе со своей подругой зимы 1925 года.
Что совершалось в небесах?
Другой пророк назвал нечто подобное - "горний ангелов полет".
Взявшись за руки, они спешили на идущий издалека свет: "Без оглядки и помехи / На сияющие вехи..."
Умышленный город
Казалось бы, это - если и не галлюцинация, то фантазия. Впрочем, вместе с Мандельштамом нечто подобное переживали многие.
Наличие свидетелей - есть доказательство чуда.