А он смотрит на нее, кобылу сытую, сына держит за белую макушку и говорит:
– Тоска мне от тебя, Клавдия. Хоть бы в артистки пошла, что ли.
А она - сыну:
– Гена! Гена! Видишь, как твой папа с твоей мамой обращается?!… Вернулся, ни чинов, ни должности… Как был серый токарь, так токарь и есть… и остался ни при чем… Чему у тебя сын научится?… Как пальцем не шевелить, чтоб в люди выйти?… И разговор у тебя отсталый - учти… Сейчас не то что папанька-маманька, сейчас и отец с матерью не в моде, сейчас в моде папа и мама. Учти - сейчас и пыс-пыс не говорят, а пи-пи…
– Ну пи-пи, - говорит Серега, - так пи-пи… А скажи, Клавдия, знаешь кто такой Окба?
– Не начинай, не начинай… Опять хулиганничаешь?
– Окба, Клавдия, был арабский полководец. Завоевал всю Африку, влез с конем в Атлантический океан, саблю вон и говорит: "Господи! Ты сам видишь - дальше пути нет! Я сделал все что мог…"
– Если ты, зараза, еще раз схулиганничаешь… - говорит Клавдия. - Учти… Начитался, зотовское отродье, гулеван… Хоть бы пил, что ли…
– Нет, - говорит Серега. - С этим все.
А росла этажом выше девочка-соседка. Шестнадцати лет, звать Валентина, озорная, хорошенькая, прямо клоун какой-то. Отца нет, мать в типографии работает, в "Вечерней Москве".
И наладилась эта Валентина Сереге на этаже попадаться. Как он к Зотовым идет, так она сверху спускается, якобы за хлебом.
Ну, то се, стала в дом заглядывать.
– Тетя Таня, я в булочную. Если "жаворонки" с изюмом будут или другая сдоба, вам взять?
– Возьми.
– А если сушки?
– Можно сушки.
– А если с маком?
– И с маком хорошо.
Так и прижилась.
Однажды пришел Серега с ночной и заснул на диване, а эта Валентина тут как тут. Таня посуду моет, а Валентина эта тряпкой мебель наяривает и все мимо дивана - шасть-шасть. Тут звонок, Клавдия пришла и с порога блажит:
– У вас?
– А где же еще?
– Напился, стервец?
– Кто?
– Серега!
– Он не стервец, - говорит Валентина и тряпку к груди прижимает.
– А это кто такая? - спрашивает Клавдия.
– Соседка, - говорит Валентина.
– Соседка? Ну и ступай по соседству.
– Клавдия, уймись, - говорит дед. - Уймись!
– Дедушка, я вас не затрагиваю.
– А ты попробуй затронь, - говорит Зотов Петр Алексеевич.
– Не стервец? - уточняет Клавдия. - А кто же он?
– Герой… - отвечает Валентина.
– Если эта… еще раз меня оскорбит… - говорит Клавдия.
– А что будет? - спрашивает Зотов.
– Нет… видно, правды здесь не добьешься, - говорит Клавдия. - Надо в профком идти… или выше.
– Лучше выше, - говорит дед. - Выше надежней. Прямо к Михаилу Архангелу, - так и так, Михаил, у меня задница, как у твоей кобылы, а муж не трепещет, - накажи его, Архангел Михаил, как того змея!
Клавдия ушла. Посуда перестала звенеть. Серега глаза открыл и говорит из оперетты "Свадьба в Малиновке":
– Дед, що я в тебя такой влюбленный?
– Какой я тебе дед? Я тебе прадед.
А Валентина на Серегу из угла во все глаза глядит - сидит с тряпкой в обнимку.
– А это что за чучело? - спрашивает Серега.
– Сами вы чучело… - отвечает Валентина.
– Ну ладно, - говорит Серега. - И правда, пора домой.
Ушел.
А как только ушел - Валентина из угла выскочила.
Она закричала:
– Не любит она его! Понятно вам?! Она ему врагиня!
– Я вот тя сейчас ремнем, - сказал дед. - А ну пойди сюда.
– Не имеете права, - отскочила она за стол. - Я вам посторонняя.
Щеки горят, волосы в стороны, на подбородке слеза повисла.
– Соплю вытри, - говорит дед.
– Это не сопля, - сказала она и вытерла подбородок.
– А он ее, - спрашивает дед, - любит?… Вот в чем загвоздка.
– А я откуда знаю?! - опять заорала она и рухнула на диван рыдать.
И на нее посыпались белокаменные слоны - семь штук.
Потом новогодние праздники подошли. Дед говорит:
– Надо всех собрать. Пусть все встретятся и запомнят, а то ведь 41-й наступает.
– Дед, а дед… - говорит Зотов. - Не смущай ты нас, не каркай.
– Петь, Петька, ничего уже не остановишь. Война назрела, как чирей на шее. Ее бы можно было на тормозах спустить, да Витька Громобоев у себя на шее чирей бритвой надрезал раньше времени. Одеколоном, правда, прижег, а все же раньше времени. Плохая примета. И по Нострадамусу на 43-й год конец света выходит и наступит разделение овнов от козлищ.
– Что же ты с нами делаешь, дед, с нечеловеческими своими приметами? - говорит Зотов. - Как после этого Новый год, веселый праздник, встречать?
– Я свое слово сказал, - говорит дед. - Но одному тебе. А ты - никому. Собирай всю семью, и ближних и дальних, и друзей ихних, - кто решится, и их возлюбленных. Повидаемся.
"Не забуду я того Нового года, до 12.00 сорокового, а через минуту - сорок первого.
Собрались все кто мог. В одной комнате - старшие, в другой - младшие. А в коридоре встречались, кто кому нужен. Отдельно.
– Простите меня, отец, - сказал Громобоев, - что я плохую примету принес. Но очень шея болела. Я и надрезал. Может, когда и лекарство придумают.
– Да кто ты такой! - говорю. - Щенок, чтобы из-за твоего чирея война началась?! У нас с германцами мир.
– Пойдем, отец. Дай Валентине с Серегой поговорить.
– Я ей поговорю!
– Нельзя ей мешать отец, сгорит она.
Мы с Витькой были в коридоре, а тут, гляжу, в кухне стоим, некрашеные половицы к закрытой
двери текут, на окне цветы ледяные, а в коридоре за дверью, тишина.
Потом слышу, Серега говорит:
– Не надо, дурашка… Ты еще пацанка, подснежник весенний, а я уже битый-ломаный.
– Нет… Нет… - говорит Валька. - Нет… Так не может быть… Ты просто смерти не боишься, а жизни ты боишься…
– Ну погляди… - говорит Серега. - Видишь, всего меня слезами измазала… У меня сын и жена…
– Перворазрядник ты! - говорит она. - Всегда перворазрядник… Вот ты кто. Пойми, нет у тебя жены. Я буду у тебя жена. Неужели ты этого не жаждешь? Я буду у тебя жена! Через год… Мне Громобоев ваш сказал.
– Господи, а об этом откуда он знает?
– Такая у нас судьба… Я потерплю, и ты потерпи.
Эх, братцы…
Ну вышли мы с Громобоевым из кухни, в коридоре Серега на сундуке сидит и на косынку смотрит, на розовую.
Часы начали бить двенадцать раз. Пора стаканами греметь.
– Ушла? Серега кивнул".
22
1941 год начался тихо, для тех, кто не знал. Но в нашей семье знал дед, и это всех давило. И с марта месяца, как завыли коты, кто постарше, стали незаметно готовиться, будто прощаться.
Серега на тренировках носы сворачивал и сам приходил битый. И на лыжах стал ходить классно, опять первый разряд получил.
Немой со своей девчоночкой все в пинг-понг играл. Из комнаты его каждый вечер - щелк-щелк, цок-цок. Потом она смеялась. Она только с ним смеялась, а так тихая, хорошая девочка.
С Таней у Зотова было тоже хорошо. Он уж ей сколько лет не изменял, забыл даже, как это. Он ее спрашивает:
– Очень ты страдала?
А она отвечает:
– Гордилась… Только боялась, семью поломаешь.
– А чем гордилась, дуреха? Чем уж тут гордиться?
– Что у меня мужик, от которого бабы падают, а я ему хозяйка.
– Таня, - говорит Зотов. - Мне такие бабы, как ты, ни разу не попадались. Тань, прости меня, дурака.
А она:
– Какая же я тебе баба? Я тебе жена.
– Нет, - говорит, - Таня… Жены, они разные. Ты человек, Таня. Человек ты.
– Захвалишь…
– Не захвалю. Человек от похвалы расцветает.
Такое настроение пошло, что хоть снова начинай детей делать. Только уж некогда. Если в 41-м опять перемена судеб, значит, опять на грудного младенца судьбу наваливать. Хватит. Зотову на всю жизнь те проклятые семечки в память вонзились.
"Валька новогодняя совсем расцвела - хорошенькая такая стала, плясунья. В типографии работала, "Вечернюю Москву" печатала вместе с матерью.