Аграрий посмотрел на меня и сокрушенно покачал головой, а я подумал: хорошо, что он не видит себя.
– Ну? - нетерпеливо сказал господин сыщик. - Давно пора. Пишите, Гаврилов… О чем же ваша мысль?
– О нравственности.
– Впрочем, неважно… Гаврилов, пишите.
– Пишите, Гаврилов, - сказал Аграрий. - Похоже, что к нравственности нужен иной подход… Не сословный, не классовый, не национальный, не профессиональный, не идеологический, не религиозный - ни одно деление не проходит, когда дело касается нравственности. На сегодняшний день если собрать с поверхности все определения нравственности и отсеять все определения, возникшие в той или другой среде, то на дне останется наипростейшее и наиглавнейшее - как бы ни хитрил человек, призывающий к нравственности, всегда оказывается, что нравственность это то, что нравится лично ему. Непрядвин незаинтересованно пожал плечами, а господин сыщик заинтересованно глядел с видом: "Ну? Ну?" - а Гаврилов строчил. Они отдыхали.
– Он, конечно, не говорит "моя нравственность". Он говорит - "наша". Объявляет ее свойством кого-нибудь, от имени которого он якобы выступает. Однако ежели этот же клан потребует от него самого выполнения того, что он объявляет нравственным, он визжит, и увертывается, и вносит уточнения, и так далее, и так далее… И обнаруживается, что "наша" нравственность это то, что "ему" нравится. Но не в себе, а в других. То есть что его представления о нравственности всегда относятся к другим, а не к нему.
Вот печальная истина и новинка.
И на деле выходит, что нравственный лишь тот, кто громче требует от других, чтобы они нравились лично ему.
– Ну хватит, - сказал господин сыщик.
– Погоди, - сказал Непрядвин. - Покурим.
– А вместе с тем, - продолжал Аграрий, - каждый хочет, чтобы существовало все же некое нравственное целое, частью которого будет он сам.
Все попытки сформулировать единый нравственный закон разбиваются о практические действия людей, увертливо живущих среди тех, кто пытается этому закону следовать. И невольно приходишь к мысли, что где-то в самом корне вопрос поставлен неверно, неприродно и механически.
Я не знаю, как в других языках, но в русском языке слово "нравственность" происходит от слова "нравиться", которое происходит от слова "нравы", которое в свою очередь происходит от слова "нрав", "норов", то есть характер, то есть личный способ откликаться на призывы снаружи и изнутри.
И потому "нравственность", то есть нравственное целое, не делится на одинаковые кирпичи по штуке на каждого, а, наоборот, оно, это целое, складывается из разнообразных характеров - "нравов" в нравственность общую.
Если я не ошибаюсь и это действительно так, то нужен совершенно иной подход - не унификация людского поведения под один ранжир, поскольку человек не есть унифицированный патрон 7,65-го калибра, годный для любой винтовки русского образца, а также для германского манлихера, а наоборот, нужно использование разнообразных возможностей разных норовов-характеров для сложного, но единого поведения общества в целом.
Нравственность - это, конечно, гармония, а гармония - это не сумма одинаковостей, а произведение различностей, складывающихся в прекрасное целое. И нельзя от ноты "до" требовать, чтобы она звучала как нота "ре", можно только желать, чтобы она занимала нужное место в аккорде.
То есть, приблизительно говоря, безнравственность - это когда человек занят делом, к которому он не приспособлен.
Нельзя требовать от монаха, чтобы он вел себя как Дон-Жуан, и нельзя от Дон-Жуана требовать, чтобы он вел себя как монах. У них разные норовы.
Если Дон-Жуан позорит монаха, то Дон-Жуан - быдло, если монах позорит Дон-Жуана, то монах - быдло.
– Кто? - спросил главноуговаривающий.
– Быдло.
Это тот, кто пытается свой характер, свой норов сделать образцом для других и хочет своему характеру, норову, нраву не надлежащего места в аккорде, а привилегий.
Общественное бытие определяет сознание, в том числе и индивидуальное, это так. Но оно лишь определяет сознание, регулирует, но не порождает его. Порождает сознание природа - ребенок родится с головой на плечах, и один человек родится с таким норовом, а его близнец с другим, - бытие станет их норовы определять, то есть направлять, уточнять и далее, но норов дается от рождения. Одинаковость - это иллюзия. И если норов попадает на свое место в жизни, то ему цены нет, а если же не на свое - случайно или по пронырливости, - то тайное чувство неполноценности превращает его в быдло.
И мне кажется, что вся нравственность и безнравственность проистекают отсюда.
Может быть, я ошибаюсь в подходе к нравственности с неожиданной стороны, и я приму поправку от кого угодно, даже от умного врага, но только не приму поправку от быдла. Потому что я насобачился его различать под всеми личинами, которыми оно прикрывает свое оголтелое желание, чтобы оно, быдло, было признано образцом.
И потому вам, господин сыщик, цены нет. Вы на своем месте палача. А вы, господин главноуговаривающий, и вы, господин Непрядвин, стали быдлом. И потому - куражитесь…
Трудно и невероятно поверить, но они переглянулись. Они бросили папироски и переглянулись.
– Мало кто согласится со мной сейчас, - докончил свою мысль Аграрий, когда его потащили бить головой о стенку, - но перед расстрелом терять нечего, и жалко, если пропадет мысль, которую стоит записать хоть в протоколе и стоит проверить. Вы проверьте, и это подтвердится. И главное - запомните.
Я запомнил.
И они стали нас бить, и топтать, и спрашивать, а мы старались прикрыть детородные органы и выли и хохотали так, что и палач и его быдло не слыхали выстрелов за окном, которые нас воскресили.
Когда нас откачали и выпустили с того света на этот, то я в группе захваченных служителей ихнего правосудия увидел господина сыщика и господина главноуговаривающего, но не увидел Непрядвина.
И в суете освобождения и городской перестрелки я без труда затерялся, и поковылял, и пополз к морю, потому что я хотел полежать у хранилища воды, а больше Непрядвину бежать было некуда, поскольку на рейде стояли чужие корабли и вставала заря, с перстами пурпурными Эос.
Я поспел к берегу раньше Непрядвина и потерял сознание, когда увидел, что море простирается, как обещал господин сыщик, но тут же оно начало вставать торчком.
Когда я очнулся, я увидел Непрядвина, он переоделся в штатское и стал совсем серым.
Он мчался к берегу, где его должна была ждать лодка. Лодку он нашел. Миноносец тоже. Но когда он поднял глаза, он увидел на флагштоке миноносца алое полотнище - знак восстания.
Он долго на него смотрел, потом вылез из лодки и побрел в степь.
Но назад пути не было. Оттуда двигалась непонятная ему армия, а город восстал, и туда было нельзя.
Он сел на бугорок и стал смотреть на миноносец.
И стал вспоминать, когда же это сломался его путь.
Плебей оказался талантливей его, и он ударил плебея, который объяснил ему причины Пугачевского восстания.
– Против прирожденных привилегий.
– Ты… ты… - сказал Непрядвин и ударил его.
– Теперь тебе конец, - сказал тот, поднимаясь с пола.
Но конец наступил только сейчас, когда ему в глаза кинулся алый цвет на флагштоке.
А теперь город восстал из подполья, и чужой флот восстал, и наша армия прорвала фронт, и наша разведка была не напрасна, и наши муки, видимо, тоже, и я смотрел на Непрядвина.
Я не понимал, почему не убиваю его, а только караулю.