Некоторое время начальник молчал, а потом спросил, глядя в стол:
— Сколько тебе сторож Курков денег дал?
— Мне? Денег? — Костя даже не успел удивиться. — Нисколькою
Курков работал сторожем недавно, но Косте сразу не понравилось его крысиное, вечно перекошенное в непонятной ухмылке личико. Поговаривали, что в молодости он успел покантоваться в полиции, но вину свою смыл, если не своей, то чужой кровью. Лучшего натурщика для портрета Иуды трудно было подыскать. Костя, неоднократно застававший Куркова на месте преступления, мог даже предложить несколько сюжетов: «Иуда, в служебное время собирающий пустую стеклотару», «Иуда, сливающий бензин из казенной машины».
— От сторожа Куркова поступило заявление. — Корыто по-прежнему не поднимал глаз. — Три дня назад он попросил у тебя отгул. Законный, между прочим. А ты с него за это потребовал двадцать пять рублей. Которые вчера вечером и получил.
— Выверните карманы. — Заезжий франт беззвучно подобрался сзади и сунул Косте под нос удостоверение в красном коленкоровом переплете. — Не сомневайтесь, права на обыск у нас имеются.
Костя беспомощно оглянулся по сторонам, словно бычок, которого на бойне огрели кувалдой по первому разу. Кассирша вытянула шею так, что ее увядшие груди встали чуть ли не торчком.
— Ну, веселее, — легонько толкнули Костю в спину.
Ощущая себя человеком, без парашюта сброшенным с самолета. Костя извлек из карманов ной совой платок, тощий бумажник, в котором всяких ненужных бумажек было куда больше, чем денег, оторванную от пиджака пуговицу и связку ключей! Жесткие ладони ловко, но не особо тщательно ощупали его бока, после чего чужак, уже казавшийся Косте живым воплощением мирового зла, поинтересовался:
— А эта папочка, случайно, не ваша?
Не дожидаясь ответа, он приподнял папку и, как мешок с картошкой, тряхнул за углы, («Странно, а почему замок не застегнут?» — успел подумать Костя.) Вместе со служебными бумагами на стол желтым листопадом посыпались рублевые бумажки, которых там никак не должно было находиться.
— Ай! — Кассирша вместе со стулом отпрянула к стенке, как будто это были не деньги, а порнографические открытки.
— Чье это? — с глумливой улыбкой спросил заезжий инквизитор.
— Не знаю… — Слова срывались с Костиного языка уже без всякой связи с мыслительными процессами.
— Пересчитайте. — Купюры были передвинуты поближе к кассирше. — И перепишите номера.
Рублевок оказалось ровно двадцать пять. Номера их совпадали с теми, которые Курков указал в заявлении. Торжество справедливости было полным, безоговорочным и подробно задокументированным.
Странный гость звонил куда-то, начальственным голосом требуя конвой, зардевшаяся от всего случившегося кассирша костерила не столько Костю, сколько начальника, под влиянием которого молодой бригадир сбился с пути истинного, из кабинета Корыта слышалось бульканье и доносился аромат лаврового листа.
Когда Костю уводили, он, как легендарный Овод, не обронил ни единого звука. Все случившееся было так неожиданно и кошмарно, что ему не хватало не то что слов, но даже и воздуха. Ревущая лавина смяла его, подхватила и, расплющивая обо все встречные валуны, понесла в бездну.
— Ну и что там у тебя слышно? — неделю спустя спросил Быкодеров у своего приятеля.
— Скажи, дело мое закрыто? — просипел в ответ Корыто.
— Да его пока и не открывал никто. Все как-то само собой улеглось. Генерал посмеялся да рукой махнул. Повезло тебе. Не парнишка ли подсобил?
— Не знаю… — Корыто вздохнул, словно автомобильная камера спустилась.
— Ты все сделал, как я велел?
— Сделал. Подсадили Жмуркина в камеру к двум рецидивистам. Те по пятому разу шли. Особо опасными признаны. По десятке им было заранее нарисовано. Это еще в лучшем случае.
Я с ними быстро столковался. Дюжину флаконов «Тройного» пообещал. Обработали они Жмуркина знатно. Всю ночь гоняли.
— Ну а потом? — нетерпеливо перебил его Быкодеров.
— А потом суд состоялся. Дали им по три года общего режима. Это за грабеж с нанесением тяжких телесных повреждений! Рецидивистам! Каково?
— Выходит, мы с тобой из кривого ружья прямо в десятку попали?
— Вроде того. Придумал ты все красиво, ничего не скажешь. А теперь думай, как Жмуркина на волю вытащить.
— Это зачем? — Быкодеров изобразил крайнюю степень удивления.
— Ну как зачем!.. — Корыто даже заерзал на стуле. — Я ведь тебе объяснял. От его симпатий со мной беда случилась. А теперь все по местам стало. Разобрались. Фарт ко мне вернулся. Даже за кабанов страховку получил. И дочка вернулась. Пора и честь знать. Жалко парнишку.
— С каких это пор, дорогой товарищ Корыто, ты таким жалостливым стал? Забыл, где служишь? Да и вообще, при чем здесь ты? Тебя он невзлюбил, ладно. Да только этого мало, как в песне поется. Меня-то он только мельком видел, пару минут. А я на этом месте давно засиделся. — Быкодеров ласково погладил свой стол. — Пускай этот щенок и меня невзлюбит. Да так крепко, чтобы я через год министром стал.
— Да в своем ли ты уме, Захар Захарыч? Не-е, я в этом деле не участвую. — Корыто затряс башкой влево-вправо, словно слепней отгонял.
— Участвовать ты будешь во всем, что я тебе прикажу. Посмотри, — Быкодеров сунул ему под нос какую-то бумагу. — Приказ о твоем увольнении. За проступок, дискредитирующий высокое звание работника милиции. Только номер осталось поставить и дату. Прямо сейчас ставить или подождем?
— Да ты же только что сам говорил… заглохло все… Генерал посмеялся только…
— Не толкали, вот и заглохло. А захотев, можно знаешь какой трезвон поднять. Не станет же генерал из-за тебя своей шкурой рисковать.
— Вот ты, значит, как… — Корыто сгорбился. — Со мной ты, значит, разобрался. Подмял. А с ним как думаешь поступить? Как его ненависти будешь добиваться? Ногти станешь щипцами рвать?
— Ногти? — Быкодеров пожал плечами. — Придумаешь тоже. Ногти отрастут скоро. Тело заживчиво, а сердце забывчиво. Нет, мне надо, чтобы он меня каждый день ненавидел. Из года в год.
— Чую, ты крупную пакость задумал.
— Задумал, чего скрывать. Жмуркина твоего из рук выпускать нельзя. Он атомной бомбы пострашнее. Надо, чтобы он не только меня ненавидел, но и органы целиком. Неужели тебе ради процветания родных органов какого-то вахлака жалко?
— Ничего мне сейчас не жалко… Ни его, ни себя. Только процветать вы уже без меня будете…
— Ладно, не раскисай. Будешь ты еще полковником. Я об этом позабочусь.
Он нажал кнопку внутренней связи и сказал в микрофон коммутатора:
— Катя, сооруди нам чего-нибудь на двоих. Кофе, лимончик… Ну, сама знаешь.
— Я кофе не пью, — тупо сказал Корыто. — Мне бы чаю.
— Будет тебе чай, будет тебе и к чаю. — Быкодеров достал из сейфа два высоких хрустальных бокала. — Слушай, этот, как его, Сучков…
— Курков.
— Верно, Курков. Он от своего заявления не откажется?
— Не должен… Но только мое дело сторона;
Я завтра в госпиталь ложусь.
— В гроб ты ляжешь, — ласково посулил Быкодеров.
Обитая красной искусственной кожей дверь бесшумно отворилась, и секретарша Катя, среди работников управления, не утративших еще репродуктивных способностей, известная под ласковым прозвищем Килька, впорхнула в кабинет. Отстукивая каблучками ритм, на манер боевого барабана побуждавший мужчин к безумству и самопожертвованию, она прошествовала по сверкающему паркету и водрузила на стол мельхиоровый поднос, на котором имелось все, что нужно двум мужчинам, заливающим горе или, наоборот, отмечающим успех.