После этого, закинув ногу на ногу, она уселась на подлокотник полковничьего кресла.
Впрочем, на Корыто, кроме больших звезд и алкоголизма, нажившего на службе еще геморрой, простатит и целый букет других хворей, это никакого впечатления не произвело.
«Печенку и ту видно», — неодобрительно подумал он.
ГЛАВА 7. УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ
Костя, успевший за неделю стать ветераном камеры, лежал в одиночестве на почетном месте под нарами. На самих нарах лежать было невозможно — они были сварены из железных прутьев, отстоящих друг от друга на пядь. Несмотря на дневное время, камера освещалась электричеством. Единственное зарешеченное окошко изнутри прикрывалось еще и металлическим листом, в котором без всякой симметрии были насверлены отверстия, каждое диаметром не больше карандаша.
Специфическая вонь, присущая темницам всех времен и народов, давно перестала донимать Костю. Он уже сам стал частичкой своей тюрьмы, насквозь пропитавшись ее запахами и постигнув ее нехитрую философию.
Ни на допросы, ни тем более на работу Костю не водили, а спать он почти не мог — стоило прикрыть глаза, и сразу возобновлялся кошмар, который он пережил в первую же ночь пребывания здесь, когда двое звероподобных, изукрашенных наколками подонков едва не вытряхнули из него душу, основательно попортив при этом телесную оболочку. У Кости болел сломанный нос, зудели рассеченные брови, ныл сколотый зуб. Уши были на месте, но формой напоминали оладьи. На косточках пальцев не осталось кожи — видно, и мучителям его перепало на орехи. Несколько дней он с ужасом ждал возвращения негодяев, но потом узнал, что тех сразу после суда под конвоем увезли в область.
Публика в камере менялась постоянно и в своем большинстве представляла ту часть человечества, на которую махнул бы рукой самый закоренелый гуманист. Да и сами они, погрязшие во вшах и всех мыслимых пороках, давно поставили крест на своей жизни. Опасаясь стукачей, Костя старался ни с кем без особой нужды не разговаривать.
Ближе к полудню в дверях заскрежетал ключ и в камеру втолкнули нового обитателя. Это был первый человек в шляпе, которого встретил здесь Костя. Похоже, и галстука он не чурался, но этот предмет туалета, равно как шнурки и брючный ремень, перед помещением в КПЗ изымался. С удивлением глянув на Костю, человек в шляпе присел на угол нар, но тут же встал, потирая зад.
— А стулья тут не предусмотрены? — поинтересовался он.
— Только по праздникам, — буркнул Костя, вспомнив, как в первый вечер его одурачили с этими самыми стульями.
Когда сразу после ужина постовой постучал в железную дверцу кормушки и приказал всем выходить в коридор, один из рецидивистов, до того относившийся к Косте довольно лояльно, доходчиво объяснил ему, что сейчас всех обитателей КПЗ поведут на просмотр телевизионных передач. «Да только вот беда, — вздохнул он. — Стульев здесь никогда не хватает. Ты, как только дверь откроется, быстренько выскакивай, хватай первый попавшийся стул и беги до самого конца коридора».
Костя, наивно полагая, что ему желают добра, пулей вылетел из камеры и заметался в поисках вожделенных стульев. А имелись они только в одном месте — в маленькой комнатушке, на стенах которой висели приборы охранной сигнализации и рамочки со всякими инструкциями. Прихватив сразу пару стульев, он как угорелый понесся по коридору, но спустя полминуты был настигнут милиционерами, сбит с ног и отколошмачен связкой тяжелых тюремных ключей. Оказывается, их выводили вовсе не на просмотр телевизионных передач, а на оправку в туалет. Естественно, в данной ситуации Костино поведение выглядело более чем странно.
— Не возражаете? — Новоприбывший постелил плащ на пол и залез под нары.
Костя на это только пожал плечами.
Некоторое время новичок всматривался в Костино лицо, а затем спросил:
— Кто это тебя так, брат?
— Не твое дело.
Несмотря на столь грубый ответ, шляповладелец покинул плацкартное место и принялся стучать в дверь.
— Ну чего тебе? — раздраженно спросил постовой.
— Здесь человек нуждается в срочной медицинской помощи. Вызовите врача.
— Перебьетесь, блатнюги.
— Брат, если ты лишен возможности вызвать врача, то принеси аптечку. У вас она должна быть.
Кормушка открылась, и щербатый постовой уставился на Костиного доброхота, как на заморское животное.
— Ты что, в санаторий попал? — рявкнул он. — Не положено арестованным лекарственные препараты выдавать.
— Почему не положено? — Новичок говорил неторопливо, но как-то очень проникновенно. — Кто это, брат, тебе такую глупость сказал?
— Инструкция сказала, — отрезал постовой, но от кормушки не отошел.
— Человека без медицинской помощи тоже не положено оставлять. Что выше, закон или твои инструкции?
— Вызывайте начальника.
— Брат, меня и ты вполне устраиваешь. Разве ты не человек? Разве тебя не мама родила? Разве у тебя детей нет?
Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом постовой, у которого обычно и щепотки соли нельзя было выпросить, смешался и, что-то недовольно бурча, ушел, но почти сразу вернулся, неся картонную коробку из-под обуви. Губной помадой на ней был намалеван красный крест.
— Ты врач, что ли? — спросил Костя, глядя, как его сокамерник быстро сортирует лекарства.
— Почти, — ответил тот. — Можешь, брат, звать меня Ермолаем.
— Костя, — скромно представился Жмуркин. «Почти врач» Ермолай ловко обработал его ссадины перекисью водорода, смазал какой-то мазью кровоподтеки, к левому уху пластырем прикрепил марлевую салфетку, а напоследок заставил Костю проглотить горсть разноцветных таблеток.
— Сейчас тебе станет лучше, — сказал он, поглаживая Костину руку.
И действительно, тому сразу полегчало. Не только боль поутихла, но и на душе как-то посветлело.
— За что сидишь? — задал он новому знакомцу сакраментальный зэковский вопрос.
— Незаконное врачевание лепят, — беззаботно сообщил Ермолай. — Я, брат, не сторонник официальной медицины. Исцеляю руконаложением, заговорами, внушением.
— А гипнозом владеешь?
— В общих чертах.
— Загипнотизируй постового. Сбежим отсюда.
— Я его слегка уже загипнотизировал. Разве ты не заметил? Только мне бежать незачем. Думаю штрафом отделаться. Да и куда я от семьи, от хозяйства денусь? А ты, брат, видать, серьезно влип?
— По самые уши. Я ведь тоже исцеляю. Только не внушением, а ненавистью. Но чаще порчу навожу. А это уже любовью.
— Не совсем понял тебя, брат. Ты шутишь или серьезно?
— Вполне серьезно. Если хочешь, послушай.
Рассказ Кости в общих чертах повторял историю, которую он, на беду себе, поведал недавно подполковнику Корыто. Только на сей раз она изложена была в более пространной форме — сложившиеся обстоятельства весьма располагали к долгим разговорам.
— Да, брат, взвалил ты на себя ношу, — задумчиво сказал Ермолай, когда Костя выговорился. — Выходит, и плохая погода на твоей совести, и все преступления человеческие.
— За то, что до меня было, ответственности не несу, — поспешил откреститься от чужих грехов Костя. — В смерти Пушкина и разгроме декабристов не виноват.
— Знаешь, брат, я тебя скорее всего разочарую. Мой дядька, к примеру, всю войну в пехоте отбарабанил. После каждого боя в его роте состав на треть менялся. Через полгода никого из тех, с кем он начинал, не осталось. А дядька даже царапины не получил. Только в Польше трихинеллез подхватил. Дармовой свининки накушался. А пару лет назад он по пьянке между рельсами уснул. Скорый поезд над ним прошел, и хоть бы что.