Пробежав метров двадцать, оба свалились, подняв вокруг себя облако пыли и обрывков травы.
– Сколько вы уже женаты? – спросила женщина.
Прежде чем я успел ответить, Грейс ткнула меня пальцем в бедро.
– Пять лет, – сказала она.
– А выглядите как молодожены, – заметила женщина.
– Вы тоже.
Мужчина засмеялся, а жена толкнула его локтем.
– Но мы ощущаем себя молодоженами, – сказала Грейс. – Разве не так, дорогой?
Мы уложили Мэй в постель около восьми, и она быстро заснула: ее энергетический запас был истощен длительной прогулкой вдоль реки и играми в догонялки с собакой. Когда мы вернулись в гостиную, Грейс сразу начала собирать предметы с пола: альбомы для раскраски, игрушки, «желтые» журналы и страшилки. Журналы и книги принадлежали не Грейс, а Аннабет. Отец Грейс умер, когда она еще училась в колледже, и оставил обеим дочкам скромное наследство. Грейс истратила свою часть довольно быстро, сначала оплачивая в ходе учебы все, что не покрывала стипендия в последние два года обучения в Йеле, затем содержала себя, своего мужа Брайана и Мэй, пока супруг не оставил ее. А когда «Тафтс Медикел» предложил ей стипендию, она прокутила остатки своих сбережений.
Аннабет была четырьмя годами младше, она проучилась еще год в средней школе, а потом промотала свою часть на годовое турне по Европе. Фотографии из этого путешествия, прикрепленные к изголовью ее кровати, тешили ее тщеславие, и все были сделаны в барах. «Как Пропить Свой Путь по Европе за Сорок Тысяч».
Но что касается Мэй, здесь она была безупречна: следила, чтобы та вовремя ложилась спать, правильно питалась, чистила зубы и переходила улицу, крепко держа ее за руку. Аннабет водила девочку на школьные спектакли и в Детский Музей, на детские площадки. Одним словом, делала все, на что у Грейс просто не было времени, так как она работала девяносто часов в неделю.
Закончив уборку, мы забрались на диван и попробовали найти что‑нибудь стоящее по телеку, но безуспешно. Брюс Спрингстин был прав – пятьдесят семь телеканалов, а смотреть нечего.
Итак, мы выключили телевизор и, скрестив ноги в коленях, уселись друг против друга, глаза в глаза, и Грейс стала рассказывать мне о последних трех днях в ее отделении скорой помощи: о том, как туда поступают; иногда тела сложены штабелями, как дрова в зимней сторожке; о шуме, который по силе звука сравним разве что с концертом в стиле «хэви метал»; о старушке, на которую напали, чтобы завладеть ее кошельком, ударили головой о тротуар, и она умирала молча, держась за запястье Грейс, не в силах сдержать слезы. В рассказе фигурировали и четырнадцатилетние пациенты, члены одной из подростковых банд, у которых, несмотря на все усилия врача залатать их раны, из грудных клеток фонтаном била кровь, напоминая жидкую краску; здесь был и ребенок, левая ручка которого была полностью вывернута из плечевого сустава и сломана в трех местах выше локтя; при этом родители убеждали всех, что их дитя просто упало. А одна сумасшедшая наркоманка вопила и дралась со всем медперсоналом, потому что ей нужна была очередная доза, и не позволяла врачам вытащить из ее глаза нож.
– И ты еще считаешь мою работу опасной? – спросил я.
Она прижалась ко мне лбом.
– Еще год, и я переведусь в кардиологию. Всего один год. – Она откинулась назад, взяла мои руки в свои и опустила их себе на колени. – Та девушка, которую убили в парке, – сказала она, – никак не связана с тем, другим делом?
– С чего ты взяла?
– Ни с чего. Просто любопытно.
– Нет. Так уж случилось, мы взяли дело Уоррена почти в то же время, что убили Кару.
– Нет. Так уж случилось, мы взяли дело Уоррена почти в то же время, что убили Кару. Почему тебе пришла эта мысль?
Она провела руками снизу вверх по моим бицепсам.
– Потому что ты напряжен, Патрик. Сильнее, чем за все это время.
– Что ты имеешь в виду?
– Что касается твоей активности, с ней все в порядке, но я чувствую это по твоему телу, особенно когда ты стоишь. Такое впечатление – ты ждешь, что на тебя сзади наедет грузовик, – и она поцеловала меня. – Что‑то вывело тебя из равновесия.
Я вспомнил о последних одиннадцати днях. Я сидел за обеденным столом с тремя психопатами, точнее, четырьмя, если считать и Пайна. Затем видел женщину, распятую на горе. После этого кто‑то прислал мне пакет бамперных наклеек и записку с «приветом». А вскоре – с «незабудьзаперетьдверь». За это время происходили нападения со стрельбой на клиники, производящие аборты, на вагоны метро, совершались поджоги и взрывы посольств. В Калифорнии с гор съезжали жилые дома, а в Индии запросто проваливались сквозь землю. Одним словом, было от чего выйти из равновесия.
Я обнял Грейс за талию и, откинувшись на спину на диван, уложил ее на себя. Мои руки проникли под ее свитер, а ладони стали совершать прогулки по ее груди. Она прикусила нижнюю губу, а глаза при этом слегка расширились.
– Прошлым утром ты мне что‑то сказала, – проговорил я.
– Я много чего говорила прошлым утром, – сказала Грейс. – Если мне не изменяет память, несколько раз произнесла: «О, господи!»
– Не то.
– О, – воскликнула она, хлопнув меня по груди. – Фраза: «Я тебя люблю». Вы ее имеете в виду, детектив?
– Именно так, мадам.
Грейс расстегнула мою рубашку до пупка и начала гладить мне грудь.
– Ну, что из этого? Я. Люблю. Тебя.
– Почему?
– «Почему»? – спросила она.
Я кивнул.
– Самый глупый вопрос, который ты мне задавал. Разве ты не чувствуешь себя достойным любви, Патрик?
– Вообще‑то, нет, – сказал я, когда она дотронулась до шрама на моем животе.
Наши глаза встретились, и в ее взгляде было столько доброты и тепла, сколько бывает только при благословении. Она наклонилась вперед, и мои руки оставили в покое ее свитер, потому что она соскользнула вниз, и ее голова очутилась на уровне моих коленей. Расстегнув мою рубаху до конца, Грейс прильнула лицом к моему шраму. Она провела по нему языком, затем поцеловала.
– Мне нравится этот шрам, – сказала она, водружая на него подбородок и глядя вверх, мне в лицо. – Он нравится мне потому, что это метка зла. Это то, чем был твой отец, Патрик. Злом. И он пытался внедрить его в тебя. Но безуспешно. Потому что ты добр и нежен, ты так хорошо относишься к Мэй, и она так сильно любит тебя. – Грейс постучала по шраму кончиком ногтя. – Как видишь, твой отец потерпел фиаско, потому что в тебе было довольно доброты и порядочности, и если он и правда не любил тебя, это, черт побери, его проблема, но никак не твоя. Он был глупым ослом, а ты достоин любви. – Став на колени и опершись на локти, она возвысилась надо мной. – Всей любви моей и Мэй.
На минуту я потерял дар речи. Я смотрел в лицо Грейс, представляя ее старой, морщинистой, и понимал, что лет через пятнадцать‑двадцать многие мужчины не смогут даже представить себе, какое эстетическое наслаждение вызывали когда‑то ее лицо и тело, просто не передать. Потому что это не просто фраза. Конечно, я говорил своей бывшей жене, Рене, «Я люблю тебя» и слышал от нее то же самое, но мы оба знали, что это ложь, точнее, страстное желание, однако слишком далекое от реальности.