– Фил, – сказал я. – Фил. О, Господи Иисусе.
– Что?
– Клоуны, – сказал я. – Ты сам только что сказал. Это было как раз на той неделе, когда убили Кола Моррисона. Когда, мать их, я запустил мяч прямо в их лобовое стекло…
– И точно в цель.
– И сказал своему отцу. – Я поднес руку ко рту, так как из‑за шока он был широко распахнут.
– Погоди‑ка, – сказал он, и я понял, что та же мысль, обжигающая, как искра, мой позвоночник, осенила и Фила. Его глаза вспыхнули ярким светом.
– Я пометил фургон, – сказал я. – Черт побери, я пометил его, Фил, не подозревая об этом. И ОАЭЭ нашла его.
Он пристально смотрел на меня, и я видел, что он тоже все знает.
– Патрик, так ты говоришь…
– Теми клоунами были Алек Хардимен и Чарльз Рагглстоун.
Если в то время, когда убили Кола Моррисона, вы были ребенком и проживали в нашей округе, вы просто тряслись от страха.
Вы боялись чернокожих парней, потому что предполагалось, что он стал их жертвой. Вы боялись потрепанных, невзрачных мужчин, слишком долго глазеющих на вас в метро. Вас пугали машины, которые либо слишком долго задерживались у светофоров, когда зажигался зеленый, либо замедляли ход, когда проезжали мимо. На вас наводили страх бездомные и те сырые аллеи в темных парках, где они находили ночлег.
Одним словом, вы боялись всего.
Но ничто так не страшило ребят нашей округи, как клоуны.
Теперь, оглядываясь назад, понимаешь, как это было глупо. Клоуны‑убийцы буйствовали на страницах книг в мягких обложках и в дешевых фильмах, что шли в открытых киношках. Они жили в мире вампиров и доисторических монстров, поглотивших Токио. Книги и фильмы делали свое дело: старались напугать самую доверчивую публику, которая только и была в состоянии испытывать страх перед клоунами, а именно – детей.
Когда я вырос, то перестал бояться ходить в туалет ночью. На меня больше не наводили ужас скрипы старого дома, в котором я вырос: это были всего лишь скрипы – жалобный стон стареющего дерева и вздохи облегчения оседающего фундамента. Я практически ничего не боялся, за исключением ствола пистолета, направленного в мою сторону, или внезапной вспышки скрытой угрозы в глазах отпетых пьяниц или мужиков, вдруг осознавших, что их жизнь прошла не замеченной никем, кроме них самих.
Но в детстве мой страх был воплощен в клоунах. Не помню, как возникли те самые слухи – возможно, у костра в летнем лагере, а может, после того, как кто‑то из нашей группы посмотрел один из этих поганых фильмов – но к тому времени, как мне исполнилось шесть или около того, каждый ребенок был наслышан о клоунах, хотя ни один не мог похвастаться, что действительно видел их.
Но слухи разрастались буйным цветом.
У них был фургон, они возили коробки с конфетами и яркими шарами, а также букеты цветов, распускавшихся прямо из их бездонных рукавов.
А в самом фургоне у них была машинка, от которой ребенок сразу терял сознание и после этого уже никогда больше не просыпался.
Пока жертва была в бессознательном состоянии, но еще не умерла, они поочередно издевались над телом.
Затем перерезали ей горло.
А поскольку, как и положено, лица клоунов размалеваны на один манер, они всегда улыбались.
Мы с Филом в то время почти достигли возраста, когда дети перестают бояться клоунов, а также верить в Санта‑Клауса или в то, что ты давно утерянный сын миллиардера, который вдруг объявится и заявит на тебя свои права.
Мы уже вернулись после игры «Литл Лиг» в Сэйвин Хилл, но задержались почти до сумерек – играли в войну в роще позади школы Мотли, карабкаясь по ветхой пожарной лестнице на крышу здания.
Когда мы наконец спустились вниз, день явно клонился к закату, похолодало, а тени вытянулись вверх по стенам и тяжело разлеглись на безлюдном тротуаре, как будто были высечены на нем.
Мы двинулись вниз по Сэйвин Хилл авеню, солнце скрылось совсем, а небо приобрело оттенок полированного металла, по которому взад‑вперед носились клубы туч, удерживая прохладу в пределах залива, и мы игнорировали урчание в желудках, говорящее о том, что рано или поздно нам придется пойти домой, а дома было кисло.
Когда мы стали спускаться вниз по улице, которая, хорошо помню, была совершенно пустынна, и миновали станцию метро, то заметили, что за нами едет фургон. Затем он появился перед нами, и все это происходило в той внезапной пустынности, которая наступает в нашей округе в часы вечерней трапезы. Еще не было темно, но мы заметили оранжевые и желтые квадраты светящихся окон в домах, выходящих на авеню, а также одинокую хоккейную шайбу, притулившуюся у колеса машины.
Все сидели по домам, ужиная. Даже в барах было тихо.
Фил своей мощной рукой запустил мяч в воздух, и тот взлетел немного выше, чем я ожидал; мне пришлось подпрыгнуть и извернуться, чтобы поймать его. Приземляясь, я снова развернулся, и вот тогда‑то и увидел белое лицо с синими волосами и растянутыми губами, взирающее на меня из пассажирского окна фургона.
– Хороший прыжок, – сказал клоун.
В нашей округе существовал единственно возможный ответ клоунам.
– Пошел на!.. – ответил я.
– Хороший мальчик, – сказал клоун, и мне не понравился его тон и улыбка, когда он произнес это, не снимая руку в перчатке с дверцы.
– Хороший, – сказал водитель. – Очень, очень хороший. А твоя мама знает, что ты умеешь так ругаться?
Я стоял совсем близко от дверцы, словно примерзнув к асфальту, не в состоянии двинуться с места. Я не мог отвести глаз от красного рта клоуна.
Фил, как я заметил, успел уйти довольно далеко, но видно было, он тоже напуган.
– Может, вас подбросить, ребята? – спросил клоун‑пассажир.
Я покачал головой, во рту у меня пересохло.
– Малыш, кажется, проглотил язык.
– Ага. – Водитель высунул голову из‑за шеи своего подельника, и я увидел яркие рыжие волосы и желтые круги вокруг глаз. – Похоже, вы оба продрогли.
– Я даже вижу гусиную кожу, – добавил пассажир.
Я сделал два шага вправо, чувствуя, что ноги будто погружаются в мокрую губку.
Клоун‑пассажир быстро глянул дальше на улицу и снова повернулся ко мне.
Водитель посмотрел в боковое стекло, и его рука, соскользнув с руля, исчезла в глубине салона.
– Патрик! – раздался голос Фила. – Пошли.
– Патрик, – медленно проговорил клоун‑пассажир, чеканя каждое слово. – Хорошее имя. А как твоя фамилия, Патрик?
Даже теперь не могу понять, почему я ответил. Дикий страх, а может, желание выиграть время, но все равно я вполне мог соврать, но, увы, я этого не сделал. У меня было какое‑то отчаянное чувство, что если они узнают мою фамилию, то увидят во мне личность, а не жертву, и отнесутся ко мне с милосердием.
– Кензи, – сказал я.
И клоун одарил меня соблазнительной улыбкой, и я услышал, как он открыл замок дверцы, и щелчок этот был похож на треск от кругового движения храповика в дробовике.
Вот тогда‑то я и бросил бейсбольный мяч.
Не помню, чтобы я планировал это. Я просто сделал два шага вправо – тяжелых, медленных, будто во сне – и, думаю, поначалу целился в самого клоуна, когда он начал открывать дверцу.
Вместо этого мяч вырвался из моей руки, и кто‑то крикнул «черт!», после чего раздался громкий хлопок, когда мяч протаранил лобовое стекло по самому центру, и оно раскололось, напоминая большую паутину.