Для каждой поездки – своя лошадь. Мышка предназначалась для других случаев. Сегодня у меня был очень важный день.
Я ехал к господину Чжоу.
Выезжая, я поймал очень серьёзный взгляд Меванчи. Её золотистые волосы были опоясаны цепочкой, увешанной монетами. Держась за дерево, она поочерёдно поднимала ноги в широких шароварах к самым ушам. Я подумал о том, что её ежедневные упражнения что-то все меньше похожи на разминку перед танцем и все больше – на тренировку воина.
Нет, она не скрылась с подворья. Правда, со дня последнего спектакля в увешанной коврами комнате мы не говорили с ней ни разу. Я оставил её полностью на попечение Сангака, зная, что он сделает все гораздо лучше меня.
И вот, когда её сияющие глаза встретились с моими, Меванча поклонилась мне с почтением.
Я был человеком, который переиграл её – и оставил в живых. Для женщины-воина это кое-что значило.
С грохотом моя маленькая кавалькада (из трёх человек) понеслась к выходу.
Господин Чжоу на этот раз сидел не там, где всегда – в центре галереи, царя над обширным двором, – а в маленькой, заваленной свитками комнате, за раздвижными дверями. Он грелся.
– Непростые дни для империи, – поприветствовал он меня, по местному обычаю, банальной фразой. И – редкий случай – сразу же высказался шокирующе кратко: – У вас были неприятности. Но я слышал, что ваши… друзья при дворе отвели их. И сейчас, я знаю, вы очень заняты, скупаете по дешёвке весь наш шёлк.
Это был чёткий сигнал, говоривший сразу о многом. Первое – что мы все ещё достаточно близкие друг другу люди, чтобы говорить прямо и даже резко. Второе – что времени на общие разговоры у Чжоу нет. Третье – что моя торговая операция не завоевала мне друзей в его ведомстве. Ну, и за этим крылось ещё много разных смыслов, намёков, угроз. Таков уж был Чжоу, каждое его слово можно было комментировать сотнями фраз, как «Речи и суждения» Учителя Куна.
Что ж, я тоже умею так разговаривать.
– Западная граница, – сказал я. – Я принёс вам помощь с вашей западной границы, где у вас возможны проблемы. Ведь вы говорили, что мы должны помогать друг другу?
Он поднял голову и, наконец, полностью сосредоточился на мне.
– Дела имперских армий, отправленных уничтожить мятеж, идут плохо, – напомнил я. – А скоро пойдут ещё хуже.
Это были не те слова, которые вежливый иностранец мог сказать одному из высших чиновников империи, но Чжоу моргнул раза два и все стерпел, лишь мягко и с большим сарказмом заметил:
– А ущелья Тунгуаня на пути в столицу он, по-вашему, как пройдёт? Там его конники просто потопчут друг друга. Чтобы защищать Тунгуань, большой армии не надо. А у императора она совсем не маленькая.
Я напомнил ему то, что Чжоу и без меня, конечно, понимал и чего очень опасался. Полководцу вообще не надо было рваться через теснины Тунгуаня – ему требовалось вместо этого двинуть войска в обход столицы, дальше, на запад, туда, где раскинулись императорские пастбища для казённых лошадей. Захватив эти пастбища или просто перекрыв к ним дорогу, столицу мятежнику брать необходимости уже не было: она сдалась бы через год-другой сама, без особых боевых действий, видя, как тают ряды кавалерии и как та превращается в бесполезную на равнине пехоту.
Ань Лушань был, возможно, плохим политиком и заговорщиком, но в том, что такое лошади и пастбища, он разбирался хорошо.
Правда, Великая Степь ещё не объявляла даже о своём нейтралитете, и ни уйгуры, ни кидани, ни другие тюркские народы не назвали Ань Лушаня своим другом. Степь молчала. То был север; на западе же, за пастбищами, лежал военный округ Гэшу Ханя, заклятого врага мятежного Аня. А ещё дальше, за спиной у Гэшу, были западные границы. Границы Согда, земли халифа.
Если бы Ань Лушань победил Гэшу Ханя или договорился с ним, то его – или их – армии, вместо того чтобы бессмысленно штурмовать столицу, захватили бы ключевые оазисы на Великом Пути. И империя, кроме лошадей, лишилась бы главного торгового пути на Запад. То есть смысла своего существования.
В истории мятежа пришло время для дипломатов.
– И что же вы там придумали с нашей западной границей? – совершенно серьёзно спросил Чжоу. Он давно уже отложил все свитки и был предельно собран.
– Я не только придумал, я сделал. Решение есть, – порадовал я его. – Не нужно никаких посольств и долгих переговоров. Вам надо только написать письмо ко двору халифа. Я объясню, кому и как его доставить. И даже дам своих курьеров. Вы получаете договор о дружбе и границе, и ещё отряд воинов как залог союза. Тогда о вашей западной границе можно будет уже не беспокоиться. Ань Лушаню будет некуда и незачем идти. Пусть себе штурмует Тунгуань. Когда-нибудь устанет.
– А вы, согдийцы, соответственно, получаете вашу восточную границу… И восточную границу ваших нынешних хозяев. Господин Маннах, вы хорошо заботитесь о своей стране и о той империи, в которую она входит, – с непроницаемым лицом сказал Чжоу. – Интереса ради – как насчёт тех, кто нависает над Путём с севера? Как насчёт кагана Великой Степи?
– Скажите мне, кому вы поручите переговоры с каганом уйгуров, – так же бесстрастно ответил я. – Вашего посланца там ждут. И быстро дадут ответ. Он будет хорошим. Уйгурам сейчас нужен мир. И, между прочим, у них есть лошади.
Чжоу взял очень долгую паузу. Он смотрел на меня живыми тёмными глазами. Взгляд его я сначала не мог понять-в нём было что-то странное.
Он также, как я заметил, уже долгое время отсылал – наверное, каким-то невидимым мне движением руки, а то и мизинца, – офицеров, которые рвались к нему с докладом. Я слышал их покашливание и вздохи за тонкой перегородкой, почти ширмой.
– Простите мне моё любопытство, господин Маниах, – сказал наконец Чжоу все так же бесстрастно, – а когда это вы успели договориться о помощи нашей империи? Письмо ко двору халифа идёт почти пять месяцев. Мятеж начался меньше трёх месяцев назад. Халиф Мансур, возможно, о нём в данный момент ещё и не знает. Но уже готов принять договор. Как же это вы добились таких блестящих успехов, господин Маниах? Вы провидец, наверное?
Ну, что тут можно было сказать. Согласно местным понятиям о вежливости, следовало проявить как можно больше скромности.
– Мы предполагали, а не занимались провидчеством, – склонил я голову. – И заранее спрашивали у разных людей их мнения о том, что они стали бы делать, если события будут развиваться так или этак. И получали точные ответы. Должны же мы, скромные слуги наших властителей, приносить им хоть какую-то пользу. Вдобавок письма можно возить гораздо быстрее – если менять курьеров и лошадей. И мы хотели бы предоставить вам своих курьеров, господин Чжоу. Доставляют же ягоды личжи для гуйфэй Ян за несколько дней из самого Гуанчжоу?
Я опасался, что опять услышу это непередаваемое «Хо. Хо. Хо» господина Чжоу. Но он справился. И замолчал. И не вспомнил о славе дома Маниаха, которая вполне соответствует реальности. Он только смотрел на меня все тем же странным взглядом, а потом сказал:
– Человек, который отправится говорить с уйгурами, – генерал Пугу Хуайэнь. Письмо халифу вы можете отправить завтра сами. Как вы понимаете, в обоих случаях император не может просить никого о помощи.
– И долг кагана и халифа – попросту, без всяких просьб, помочь своему другу и соседу, – согласился я. – Так все и будет. Пусть только армии императора сдерживают мятежников до лета. А там – всё будет хорошо. Отряд воинов – «чёрных халатов» – вполне может прибыть к началу лета. Ну, а уйгуры ещё ближе, так что мятежник Ань Лушань все поймёт к приходу большого тепла.
Чжоу молчал и смотрел на меня лишёнными блеска тёмными глазами.
Ну, вот я и изменил мир ещё раз, сказал я себе, поднимаясь на ноги. Теперь оставалось только уцелеть самому.
О чём мне немедленно и напомнили.
– Да, вот ещё что, – сказал господин Чжоу на прощание. – Вы больше не уезжайте слишком далеко и надолго. Вы мне можете понадобиться.
В этой фразе было слишком много смыслов, чтобы она мне понравилась.
И ещё этот взгляд… Помню, что в тот раз – а то была последняя наша встреча с господином Чжоу, – мне показалось даже, что во взгляде этом была какая-то смесь благосклонности, умиления и – неужели сочувствия? Тогда у меня мелькнула мысль, что вот так какой-нибудь из поваров Сангака смотрит на особенно симпатичного молоденького козлёнка, смешно взбрыкивающего копытами, который именно сегодня вечером отправится в котёл.
Но малодушные эти мысли я тогда мгновенно отогнал.
Я ещё обернулся, перед тем как покинуть двор, через который к господину Чжоу бежал толстый чиновник, подобрав полы халата. Под мышкой у него были две твёрдые дощечки, между которых торчало лебединое пёрышко. «Пернатые указы», говорили в таких случаях поэты, знавшие, что так выглядят депеши из дворца особой срочности – и только если речь идёт о делах военных. Ведомства церемоний или лесов права на лебединое пёрышко не имеют.
Чжоу, однако, на чиновника пока не обращал внимания и гладил здоровенного короткохвостого кота, непонятно каким образом оказавшегося у его возвышения в этом более чем серьёзном учреждении. Кот крутил головой, пытаясь залезть под раскинутые вокруг сиденья господина Чжоу чёрные полы его зимнего костюма и погреться там.
Что ж, господин Чжоу, должны же и у вас быть хоть какие-то маленькие слабости-да вот хоть коты и кошки, – кто же против. Это несущественно.
Существенно было другое. Что бы там ни замышлял против меня этот человек, я только что купил у него отсрочку ещё на полгода.
Это если слать письма не обычным медленным караваном, а с курьерами, которые знают, когда и где надо держаться поближе к каравану с его сотнями вооружённых людей, а когда не так уж и страшно рвануть галопом маленьким отрядом человек в пять по голым и опасным тропам. Нет более опасной – и красивой– работы, чем у этих курьеров, каждый раз играющих со смертью в го и почти всегда выигрывающих.
Итак, полгода. Ну, лучше-четыре-пять месяцев. Достаточно, чтобы завершить грандиозную операцию с шёлком.
А дальше с господином Чжоу действительно разумнее было бы попрощаться. Желательно – навсегда.
Я нёсся домой, не глядя по сторонам. Город становился для меня призраком, его серые стены, светлые проспекты и цветная черепица превращались в воспоминание.
ГЛАВА 18
ПРОЩАНИЕ С ГОСПОЖОЙ ЯН
И украшенные ленточками пони, на которых тут катают детей.
И медленно бредущие, скалящие крепкие зубы верблюды, в кожаных сиденьях вокруг горбов которых помещаются флейтист, цимбалист, ещё пара музыкантов – в общем, целый передвижной оркестр, собирающий со слушателей монетки, а то и отрезы шелка, которые преподносят им обитатели богатых домов.
И соревнования плакальщиков на Западном рынке, после которых чемпион, а скорее его наниматель – хозяин погребальной конторы – мог рассчитывать на громадные гонорары; их поэтичный вой под луковые слезы вызывал у чанъаньцев самые возвышенные чувства.
Конец, конец, всему конец.
И Юкук, с окончанием холодов самостоятельно взгромоздившийся на верблюда и отправившийся в долгий путь. И половина моих людей, которых тоже уже здесь нет. И мои свитки на языке хань, в том числе элегантные иероглифы, выведенные собственной рукой госпожи Ян. И все сколько-нибудь ценные вещи из дома – или уже бывшего дома? Всё ушло на Запад одним из трёх отправленных мною больших караванов.
Остались резные столики и кушетки. И ещё хрупкий и безумно дорого стоящий механизм – он не выдержал бы пути: несколько стеклянных сосудов, по которым, из одного в другой, вечно бежит вода; а когда один из сосудов наполняется, раздаётся тихий звон. Эта штука режет на части время, как барабаны городской стражи или колокола монастырей. На эти сочащиеся капли моей жизни, той, которая мне ещё осталась в прекрасной империи, можно смотреть сколько угодно, хотя лучше, наоборот, не делать этого никогда.
Но я и не делал. Недели проходили как стремительный сон, вот незаметно стало тепло, зацвели фруктовые деревья, плодов которых я уже не увижу.
И тут неожиданно приехала гуйфэй Ян.
– Сейчас не время для персиков любви, – сказала она, усаживаясь в моей беседке на виду у всех: выздоровевший пациент, навещающий целителя. – Мне только надо узнать… мне тут задают странные вопросы. Мой подарок, эти фигурки из камфарного дерева… это очень известная работа, и к ним не раз прикасалась рука императора. Они целы?
– О, – сказал я, чувствуя себя последним негодяем и стараясь напрямую не врать. – Целы, конечно. Свиток уже отправился домой, я приказал уложить и фигурки тоже. Но сам не видел их давно – с той самой поры, как ты подарила мне жизнь. Она с тех пор у меня стала другой, знаешь ли, – мы падаем с ног. Потому что торговлю придётся закрыть на долгое время. Мне придётся уехать, Ян.
Она посмотрела на меня рассеянным взглядом и молча кивнула головой: да, да… И я понял, что одних моих слов она не слышит, а другим не верит.
– Жизнь и у меня изменилась, – сказала она, помолчав. – Вдвое меньше людей приходят просить меня о чём-то. Люди на улице, которые обожали слушать любой рассказ про меня, теперь не очень-то меня любят. И всю мою семью. Все беды Поднебесной – наша вина. Странно, да? Эта нелюбовь как-то отнимает силы. Я не привыкла… Скорее бы разгромили этот мятеж. Вроде бы уже недолго. А насчёт фигурок не переживай – возможно, это окажется не так уж и важно. Важно сейчас победить.
– Победа будет, вопрос в том – какой ценой. Если бы кое-кто меньше выслуживался перед императором и думал именно о победе, а не о том, как получить за неё повышение, – осторожно подсказал я. – Мне страшно смотреть, как тысячи солдат погибают без всякой нужды.
– Ты что, думаешь, я могу помешать этим людям делать глупости?! – взъярилась вдруг она. – Да ты посмотрел бы на этих принцев Ли, которые уже сами не помнят, кто в каком родстве состоит друг с другом! Посмотрел бы, как они едят, когда оказываются вместе, – хрум, хрум, как будто сутки голодали! И этот мой глупый мальчишка, с его рысаками и сложными замыслами, – он им что, очень нужен, как и его замыслы? Ну, премьер-министр, и при нём министры правой и левой руки… Их можно и поменять. Эти люди очень хорошо понимают, шкурами своими толстыми чувствуют, когда лично им что-то угрожает. Ты думаешь, я для них – повелительница? Да я – мартышка дома Тан. Ну, любимая мартышка, особенно когда развлекаю их музыкой и танцами. Но не больше. А сейчас танцев у нас немного.
– Ян, они тебя убьют, и очень скоро, – без всякой дипломатии сказал я, рассматривая её ставшее каким-то незнакомым лицо. – Ты просто не понимаешь, что происходит. И я не понимаю. Дай мне ещё немного времени, и я все буду знать. А пока что – вспомни все наши разговоры о караванах, о расписанных пещерах Шачжоу, о барханах Белого Дракона, о садах Самарканда. Тебе пора ехать, Ян. Вот только решать надо быстро. Ещё ничего не потеряно. Пошли мне весточку и дай два дня, чтобы подготовить караванщиков. Мы с тобой выходим вон в ту калитку и просто исчезаем между верблюдов и закутанных по самые глаза фигур, исчезаем среди пыли, нас никто и никогда уже не узнает. Хочешь, мы можем взять с собой Лю. Ян, дай мне подарить тебе новую жизнь.
– Мг-м, – покивала она. – Ну, мы об этом уже говорили. Императора, конечно, придётся оставить бороться с мятежом, да? А Лю, значит, ты можешь взять с собой? Да, но у меня ещё есть собачка. А собачку возьмём?
– Какую собачку? – пролепетал я, чувствуя, что земля уходит у меня из-под ног.
– Ну, маленькая белая собачка, с острой такой мордочкой. Самаркандской породы, – продолжала издеваться она.
– Не та ли, которую ты подучила прыгать на доску, раскидывая во все стороны шашки, когда император начинал проигрывать наследнику в го? – Я был готов обсуждать всё, что угодно, только бы не порвались последние соединяющие нас нити.
– Та, та самая, – засияла прежней улыбкой моя возлюбленная. – Паршивая мелкая собачонка, сколько лучших кусочков мяса я на неё извела, показывая ей: хлопок в ладоши, и ты прыгаешь на доску и бежишь ко мне. И вот я сижу, хлопаю – а эта дрянь шасть, шасть ко мне без всяких прыжков, поднимает нос и ждёт мяса. Но потом выучилась, оказывается, ей нужно было топать ногой, а не хлопать. И – шашки летят в стороны, император хохочет…