А вторые пять косых заберёшь себе. Как за сверхурочные. Понял? – и отпустил Лысого, сунув ему пистолет за пазуху.
Лысый чуть не заплакал:
– Да вы что?! Я на такое не подписывался!..
Бармен стянул резиновую перчатку с руки и доходчиво объяснил Лысому, что если он этого не сделает, то тогда ему на помощь придёт водитель микроавтобуса «тойота». Он профессионал высокого класса, и Бармен думает, что ему будет достаточно трех-четырех секунд, чтобы отправить на тот свет и моего Водилу, и Лысого одновременно. Так что пусть Лысый сам решает – стать бедным и мёртвым или остаться живым и богатым…
А ещё Бармен открытым текстом сказал, что это его последнее дело – он собирается на покой и рисковать провалом операции не имеет никакого права. В этом деле завязаны такие люди, что Лысый может умереть от испуга, если Бармен назовёт хоть одну фамилию! Хотя в средствах массовой информации встречает эти имена чуть ли не каждый день. Вот такие пироги, добавил Бармен.
Тем более что это он запродал моего Водилу на ту винно-водочную фирму. Он рассчитал всю операцию. Он придумал способ транспортировки – взять пачку десятимиллиметровой фанеры в пятьдесят листов и в сорока шести вырезать круг диаметром в один метр. И образовавшееся пространство забить пачками кокаина, прикрыв сверху и снизу двумя листами фанеры с каждой стороны. А уже потом запечатать эту пачку – полтора метра на полтора – в плотный полиэтилен.
Это он на всякий случай купил ту смену русской таможни, которая отправляла судно в этот рейс. Это его немецкие партнёры постараются всеми силами смягчить внимание германской таможни, несмотря на все новые веяния… Это его последнее дело, и он должен выиграть его любой ценой!
– Судя по тому, как Мой был откровенен, я понял, что Лысому никогда не остаться живым и богатым, – мудро заметил Рудик. – Как только его функции закончатся – он сразу же станет бедным и мёртвым.
Ну вот я и получил недостающие звенья в этой цепи… Я только с Барменом пролопушил. Но наверное, он был слишком умный для меня.
Я внимательно слушал толстого Рудольфа, а внутри, где-то между ушей, всё время билась одна и та же мыслишка, почему-то раньше не возникавшая: какого чёрта я с самого начала посчитал, что обязан ехать с Водилой на целый месяц в Германию, к какому-то там Сименсу? Почему мне не пришло в голову слинять с этого грузовика сразу же по приходе корабля в Киль и спокойненько остаться на судне, точно зная, что через три дня я снова вернусь в Петербург, улягусь в собственное кресло и буду безмятежно подрёмывать, ожидая возвращения Шуры из редакции…
Естественно, это не ускользнуло от Рудольфа. Вероятно, слишком сильно меня захватила эта запоздалая идейка.
– Послушай, Мартын, – задумчиво сказал Рудик, старательно отводя глаза в сторону. – А почему бы тебе не остаться на судне? Ведь через трое суток мы снова будем в Питере, и ты вернёшься к своему Шуре. А, Мартын? Ну почему МЫ должны участвовать в ИХ делах?!
– О чём он ещё говорил? – спросил я.
– Кто?
– Твой.
– А… Ещё он сказал, что всё это должно произойти там, где вы остановитесь на ночлег. Да, и ещё он сказал Лысому, что тот может спокойно ликвидировать Твоего Водилу. В России его никто искать не станет минимум месяц. Все будут думать, что он в Германии работает на Сименса. А потом будет пущен слух, что он вообще остался за бугром. Пусть, дескать, ищут…
«Значит, это произойдёт в Нюрнберге…» – подумал я.
– Оставайся, Мартын. Не глупи, – настойчиво повторил Рудик. – Вернёмся домой, на Васильевский, я с тобой вместе с судна уйду. Проживу как-нибудь…
Значит, это произойдёт в Нюрнберге. И он там будет совершенно один…
Я вспомнил свой недавний сон: окровавленного Водилу, плачущего Шуру за рулём грузовика… Его крик: «….
бездарность!.. Он же тебя кормил!.. Он же тебе радовался, море показывал! Он же тебя называл „Кысей“… А ты?! Дерьмо ты, а не Кыся!..»
– Спасибо тебе, Рудик, – сказал я. – У меня просто даже нет слов, как я тебе благодарен!.. Ты прости меня, что я нашипел на тебя поначалу… Ни хрена ты не искалеченный. Ты даже очень, очень нравственный! Я правильно сказал это слово?..
– Правильно, – грустно подтвердил Рудик. – Ты всё-таки поедешь с ним?
– Постарайся меня понять, Рудик.
И я подумал, что в этой ситуации Мой Шура Плоткин очень хорошо бы меня понял.
* * *
Ночь я провёл с Дженни в её «мерседесе». Оказалось, что накануне, когда её Хозяйка спустилась в автомобильный трюм покормить «Свою Любимую Собачку», «Свою Маленькую Дорогую Девочку», Дженни на радостях, – тут я должен как можно точнее процитировать Дженни: «…НА РАДОСТЯХ ПЕРВОГО ПОЛОВОГО ПРИЧАСТИЯ, В ИЗУМЛЕНИИ ОТ ТОГО СЕКСУАЛЬНОГО ШКВАЛА, КОТОРЫЙ СВОИМ СЛАДОСТНЫМ ВИХРЕМ ПОДНЯЛ ЕЁ НАД ВСЕМ ТЕМ, ЧТО БЫЛО В ЕЁ ЖИЗНИ ДО ЭТОГО ИЗУМИТЕЛЬНОГО МИГА…» – при виде Хозяйки закатила такую восторженную истерику, что Хозяйка всполошилась и помчалась с ней к дежурному ветеринару при корабельном Кошачье-Собачьем интернате.
У ветеринара Дженни продолжала безумствовать. За пятьдесят немецких марок бравый российский доктор мгновенно поставил диагноз – «Нервное перевозбуждение». А ещё за двадцать марок дал для Дженни успокоительное драже, которое следовало примешивать в её пищу. И посоветовал не оставлять Дженни одну в машине. За что Хозяйка дала доктору ещё пять марок.
Дженни отнесли в каюту-люкс с огромными окнами, гостиной, спальней и телевизором, и кормили уже там.
С перетраху «Маленькая Дорогая Девочка» жрала, как дворовый цепной Полкан, и аккуратнейшим образом выплёвывала успокоительные таблетки. «Любимая Собачка» и не собиралась успокаиваться!
Она визжала, носилась по каюте, кувыркалась на хозяйских кроватях и один раз даже прыгнула с письменного стола на диван, прямо на голову дремлющего после обеда Хозяина. За что получила от него увесистый шлёпок и такой взрыв ругани, который, наверное, был одинаково хорошо слышен и в Петербурге, и в Гамбурге…
Но Дженни, познавшая счастье секса и половой раскованности, в долгу не осталась – она юркнула в приоткрытую дверцу платяного шкафа и мгновенно написала в вечерние туфли Хозяина, чего никогда бы раньше не сделала. А потом продолжала визжать, лаять, скакать и кувыркаться как ни в чём не бывало…
Бедная добрая Хозяйка ломала голову – что происходит с её «Обожаемой Маленькой Девочкой» и как уберечь её от гнева главы семьи, которому фокусы Дженни так осточертели, что он пообещал выкинуть Дженни за борт.
– Ну что?.. Что ты хочешь? – пугливым шёпотом спрашивала Хозяйка, прижимая Дженни к груди и покрывая её шелковистое маленькое тельце искренними материнскими поцелуями.
А Дженни ничего не хотелось, кроме русского Кота Мартына!
В ответ она лизала Хозяйку в нос, губы, щёки и пыталась втолковать ей, что ничего слаще и прекраснее, чем то, что у неё было с Котом Мартыном, быть не может! И если бы Хозяйка хоть один-единственный раз попробовала бы сделать ЭТО не с тем Хамом, который сейчас лежит на диване, накрыв голову подушкой, а с настоящим Специалистом ЭТОГО дела, вроде её Кота Мартына, она бы поняла состояние Дженни!..
Поэтому она просто требует, чтобы её немедленно отнесли в автомобильный трюм, в «мерседес», который теперь Дженни воспринимает не только как средство передвижения, но в первую очередь как «ЛОЖЕ ПОЗНАНИЯ СЛАДОСТИ ГРЕХА И ПЕРВОЙ ЛЮБВИ». Естественно, это тоже цитата из Дженни. Мне б такое и в голову не пришло.