Коля и говорит: ты стала мнительная, издергалась, надо больше доверять людям… И как раз день его рождения, побежала в комиссионку – такой лежит свитер французский! А Кудряшов будто учуял: приносит двести рублей, прогрессивка, говорит, за полгода… и в мое заявление обернуты… Не устояла. До того привыкаешь покупать – это страшно!.. Ночью чего не передумаешь, а придешь на работу – все, как у людей, совещание об увеличении выпуска, в интересах потребителя, наш покупатель, борьба с ненормированными потерями, ваши соображения, товарищ Маслова. Все вроде воюем за правильные лозунги во главе с товарищем Кудряшовым…
Знаменский отключился. Он предвкушал то, что собирался сообщить. Глянул на часы и прервал:
– Ирина Сергеевна, подследственного не обязательно держать в заключении до суда. И я думаю…
Она прижала руки к груди, боясь поверить.
– Господи, неужели возможно?!
Знал, понятно, что обрадуется, но она так рассиялась, таким светом озарилась, что он и сам согрелся в ее счастливых слезах.
– Пожить дома… с Колей, с девочками… наглядеться…
Но это пока было в прожекте. Еще предстояло протащить через Скопина. И закавыка была не в нем, а в Смолокурове, который к Масловой не благоволил. Он увязался вместе идти по начальству и станет, разумеется, гнуть свою линию.
– Только быстро, – сказал Скопин. – Через двадцать минут ко мне пожалует делегация польской милиции.
– Вот справка по Масловой. Я думаю, можно изменить меру пресечения.
Скопин отодвинул записку.
– Вообще-то, арест был необходим?
– Необходим и обоснован.
– Что же изменилось?
– Маслова все рассказала. Если я что-то понимаю в людях, искренне раскаивается. Сердце у нее неважное, часто приступы. На воле следствию не помешает.
– Разрешите, товарищ полковник? – заскрипел сбоку Смолокуров.
– Да?
– Я – против.
– Возражения?
– Маслова – не заштатная фигура. Без нее хищения в «Ангаре» не имели бы половины того размаха. Расхититель ведь не карманник: украл и убежал.
– Михаил Константинович, обойдемся без прописных истин.
Но Смолокуров упрям.
– Разрешите, закончу мысль. Расхитителю бежать некуда. Надо, значит, воровать так, чтобы воруемое как бы не уменьшалось. Вот это и обеспечивала Маслова. Вагон изобретательности! Ее прозвали «наш Эдисон». Маленький пример. Она разработала рецептуру фирменных булочек, на которые шло все то же самое, что на пирожные. А разница в цене – сами понимаете. Со склада продукты выписывали на булочки, отсчитывались выручкой за булочки, а выпускали пирожные!
Скопин прищурился на Знаменского, в прищуре юморок.
– Однако Смолокуров нарисовал выразительный портрет вашей подследственной.
– У нее двое детей, Вадим Александрович, а муж… словом, он уже осведомлялся, при каком сроке заключения дают развод.
– Они не ладили?
– Да нет, по-своему он очень к ней привязан. Но трясется за собственную репутацию. Карьера – прежде всего! Если Маслова проживет дома несколько месяцев, может быть, все уладится, в колонии он будет ее навещать, сохранится семья, ей будет куда вернуться.
У Смолокурова любая эмоция грозит пиджачным пуговицам. Чуть что – он нещадно крутит пуговицу. Ну, так и есть, открутил, зажал в кулаке:
– У нас не благотворительная организация!
– Тоже верно, – вежливо согласился Скопин, стараясь не видеть измочаленного пучка ниток на животе оперативника. – Но я за то, чтобы следователь мог свободно принимать решения. Кроме неправильных, безусловно. Готовьте документы на освобождение, Пал Палыч. Засим желаю здравствовать.
Он, кажется, нарочно протянул руку Смолокурову, и тому пришлось перекладывать пуговицу в левый кулак.
Вечером того же дня (казенное время истекло) Знаменского ждал сюрприз. У двери своего кабинета он застал старшего следователя горпрокуратуры по кличке Фрайер. Меняя одну букву фамилии, кличка удачно выявляла его пижонское нутро.
Кроме пижонства, Сема Фрайер отличался самонадеянностью и высокомерием. Сталкивался с ним Знаменский и сцеплялся уже не раз – но до сих пор по мелочи.
– Добрый вечер, Пал Палыч, я вот тебя караулю, – с подозрительной любезностью произнес Фрайер.
Они были на «ты», поскольку Сема мог говорить «вы» исключительно вышестоящим. Уселся на стул Знаменского, вынул из портфеля бумагу с печатями.
– Ознакомься, – из-за стола протянул бумагу, как просителю. – Мы забираем дело Рябинкина.
Тут Знаменский прямо рот раскрыл. В подобных случаях из прокуратуры присылали письменное указание, и дело – через канцелярию – отвозил спецкурьер. Но чтобы старший следователь прискакал сам! Да еще после работы! Да ждал под дверью! И совсем неправдоподобно, когда все это – Сема Фрайер! Некоторое время Знаменский подержал рот открытым. Сема улыбался чуть натянуто.
– Хорошо. Завтра отошлю, – сказал Знаменский.
– Нет, я заберу сейчас. Ты же видишь, постановление подписано самим.
Подпись прокурора города Знаменский видел. Но Рябинкина задержали утром, показания он давать отказался. В папочке сиротливо лежали материалы обыска и заявление потерпевших.
– У меня даже не подшито.
– Не волнуйся, дела шить не хуже вашего умеем! – и Сема заржал на всю Петровку.
Понимая, что бесполезно, Знаменский все же заупрямился. Кому бы другому с удовольствием отдал – загружен был под завязку и .«Ангарой», и прочим. Да и Рябинкина ему ткнули абы куда, и не вызывал тот у него аппетита. Однако Фрайер автоматически порождал желание сопротивляться.
– Что за спешка? То к опечаткам – и к тем придираетесь, а то…
– Не о чем спорить, – Сема нервно дернул головой. – У меня указание, у тебя постановление. Давай выполнять!
– Воля твоя, я доложу.
Скопин, которому Знаменский позвонил на дом, задумчиво покряхтел.
– Черт с ними, не будем связываться. Только составьте опись всего, что в деле, и пусть распишется…
Дело Рябинкина имело предысторию грязную и мутную.
С полгода назад двое дельцов – прозванных в своей среде Дринк и Финк – погорели с налаженным производством ремешков для наручных часов. Нелегальная шарага, естественно.
Это вообще была пора, когда вне государственных предприятий обильно произрастало изготовление разных недорогих и ходовых товаров. Самый знаменитый ловчила выпускал всего-навсего резинку для трусов – используя мастерские трудовой терапии при психолечебницах. Взяли у него рекордную сумму – семь миллионов с хвостиком.
Каких сбережений достигли Дринк и Финк, неизвестно. Но, попавшись, решили откупиться. И смогли. Причем мгновенно, их даже из КПЗ отделения милиции не успели переправить в тюрьму. А постановление на арест, санкционированное райпрокурором, выдрали из дела и заменили постановлением о прекращении следствия за недоказанностью и малозначительностью.
Освободить их потребовал ни много ни мало – первый секретарь райкома Галушко. Кричал, что прокурор и начальник милиции позорят район, попирают восстанавливаемую партией соцзаконность. Грозил поснимать погоны, растоптать и выгнать. Ну и поджали хвосты. Но количества экземпляров постановления они не знали, и молоденький милицейский следователь одно из них припрятал.
За акцию по «восстановлению соцзаконности» Галушко взял с жен Дринка и Финка 60 тысяч.
Между тем в Москве происходило очередное сокращение числа районов, и Железнодорожный с Куйбышевским объединили. Группировки их еще не сработались, куйбышевцы оказались второсортными и боролись с железнодорожниками. Это-то и подтолкнуло события дальше.
Галушко и начальник милиции были из железнодорожников, а начальник райобэхаэс – из противного лагеря. По своим каналам он добыл сведения, что Дринк и Финк отпущены за мзду.