Естественная убыль - Лаврова Ольга 6 стр.

Его любовно составленное досье обернулось золотым дном для «дел», жарко сгоравших в камине.

Прокурор города, по отзывам, порядочный человек, вероятно, заметил бы нечто подозрительное за ширмой следствия, да он на много месяцев был отвлечен другим. В уборной прокуратуры ежедневно появлялись на стенах нелестные для него, непечатные, но остроумные афориз­мы. На Пятницкой в голос хохотали. Посадить в уборную вахтера или установить милицейский пост прокурор не посмел. Выручила бы телекамера, но подобной техники еще не водилось.

Говорят, пытался он посоветоваться с опытным дру­гом – одним из светлейших умов тогдашнего следствия. Однако тот, обремененный возрастом и немыслимым числом прошедших через него запутанных дел, целиком отдался поискам истины столетней давности. Богатый московский барин – драматург Сухово-Кобылин – был некогда взят под стражу по обвинению в убийстве фран­цуженки Диманш. Справедливо ли обвинение?! Отстань­те, мне не до сортирных текстов!

На совещаниях прокурор города мучительно всматри­вался в приближенных. Кто? В конце концов он тайно провел графологическую экспертизу. Эксперт сличил по­черки всех руководящих работников прокуратуры с надпи­сями. Вслух ничего не объявили, но непосредственный подчиненный перевелся в другое ведомство. Вновь окра­шенные стены туалета пребывали отныне незапятнанными.

Но примерно тогда же очередной шантажируемый у камина взял да и отправился в ЦК. И грянул процесс в Верховном суде.

Знаменский получил правительственную телеграмму: вызывали свидетелем. Он повествовал об обстоятельствах умыкания Рябинкина и глядел на скамью за барьером, где было столько знакомых лиц. Перед иными он – в профессиональном смысле – чувствовал себя щенком.

Чтобы оклематься от бурных противоречивых ощуще­ний, уехал он тогда на два дня в деревню на рыбалку. Была у него такая заветная полувымершая деревенька и заветная неродная старуха, которая всегда ему радовалась и затевала топить баню.

Шелестя накладными, они со Смолокуровым гонялись за партией «картошек», видимо, уплывших настолько «на­лево», что никакого следа в документах не осталось.

– Где-нибудь с лотка толкнули, – бормотал опера­тивник, хмуря кустистые брови, вкупе с тяжелым лицом и монументальным телом делавшие его до смешного похожим на первого человека в государстве. – Где-ни­будь на вокзальной площади, мигом. Зараза! – это он честил Кудряшова.

До полудня небо серело и грозило дождем, но те­перь солнышко проморгалось, светит. На природе все хорошо, там все как-то гармонично. А в городе Знамен­ский дождя не любил: с зонтом чувствуешь себя старич­ком, тогда уже просятся впридачу галоши. Между про­чим, разумная была обувка, и как потешно красива новая галошина – сверху черное сверкание, изнутри алая свежесть. Но изгнали их из обихода. Если же не зонтик, то плащ. А плащи как один промокают. Пустили словечко «пыльник», ни к чему не обязывает. Раньше, вероятно, не промокали. Когда-то назывались по имени изобретателя: «макинтош». Надо думать, спасали от воды, иначе в чем изобретение?..

Нет, не поймать нам ту партию «картошек». Смолоку­ров, зануда, уже надоел. Какая разница на фоне разгула «левака», что эта партия укатилась во тьму! Кое в чем Миша Смолокуров незаменим как раз благодаря упрям­ству, но, убрав до его прихода с глаз долой томик Марселя Пруста, Знаменский понял, что считает его несколько ограниченным. В Прусте пленяли редкостная способность рассматривать чувство и мысль как процесс и столь же уникальное внимание к мельчайшим деталям. И, конечно, завораживала стихия внутренней речи.

В дверь постучали – деликатно, вопросительно: изви­ните, есть ли хозяин? можно ли? Свои так не стучат, сторонний посетитель.

– Да! – громко сказал Знаменский.

В проеме картинно обрисовалась фигура Маслова. Сол­нце падало на него из окна, и был он весьма хорош собой. Шевелюра волнится и зачесана волосок к волоску, пробор безупречный, руки холеные, как у манекенщицы. Да все холеное и безупречное.

– Разрешите, Пал Палыч?

– Добрый день. Но я приглашал вас к четырем часам.

– В четыре у меня важное собрание, я же не могу сказать, что… А сейчас обеденный перерыв. Взял такси – и к вам. Может быть, примете?

– Мне нужно вас не принять, а допросить.

Маслов поежился.

Честно говоря, не о чем было его допрашивать, доп­рошен уже. Но Знаменский не способен был удержаться, не попугать. Маслова ужаснулась бы, загляни она в мысли следователя о ее муже. Вот и стул выдвинул подальше от стола, где муж оказался весь на виду, что дополнительно нервирует чувствительного человека. Маслов – чувстви­тельный человек.

– Здравствуйте, – обратился он к Смолокурову.

Оперативник рассматривал пришедшего критически, и тот, ощущая неуют, делал мелкие ненужные движения (поправить галстук, одернуть манжеты, подтянуть брючину), выдававшие неустанную заботу о своей наружности.

Знаменский неторопливо заполнял «шапку» допроса. Маслов не стерпел молчания:

– Вы не представляете, до чего нелепо я себя чув­ствую!.. Никогда в жизни не думал, что вдруг придется… И, вообще, вся эта история… Дочки замучили вопроса­ми, теща плачет. Кошмар!

Он определенно ожидал сочувствия, но Знаменский не отозвался на его смущенный лепет.

– Вы допрашиваетесь в качестве свидетеля, – произ­нес, дописав. – Напоминаю, что закон обязывает вас говорить правду. Отказ от показаний или заведомо лож­ные показания являются уголовным преступлением. Про­шу расписаться, что я вас предупредил.

Маслов элегантно расписался и возвратился на стул.

– Я понимаю, так полагается, – огорченно мямлил он. – Но какие с моей стороны могут быть ложные?.. Пожалуйста, любые вопросы. Даже рад, если могу помочь следствию!

Знаменский тянул паузу.

– Впечатление, что вы не верите… Но поймите, конечно, я муж, но как честный человек я глубоко осуждаю Ирину! И мой гражданский долг…

Фу ты! Чтоб его с этой мишурой! Он, видите ли, чист, как… как ненадеванная галоша!

– Николай Семенович, мне надо уточнить некоторые обстоятельства. Скажите, кто-нибудь из работников pecторана бывал у вас дома?

– Бывали. Это ведь естественно, не правда ли?

– Кто, когда?

– На дне рождения жены. Еще в какой-то праздник… затрудняюсь сказать, кто именно, я их мало знаю.

– Кудряшов не бывал?

– Это ее начальник, толстый такой? Нет, его Ирина не приглашала.

– Но вы были знакомы?

– Встретились однажды на стоянке такси. Я был с Ириной, а он с братом.

Знаменский навострил уши.

– Кудряшов так и представил своего спутника?

– Не помню… они чрезвычайно похожи, только тот помоложе.

– Так… – Знаменский переглянулся со Смолокуровым. – Каковы были отношения Кудряшова с Ириной Сергеевной?

– Ну… иногда она жаловалась.

– На что конкретно?

– Вот ведь… – сожалеюще пожал плечами, – как ни странно, не могу припомнить с определенностью.

– Другими словами, не обращали внимания на жа­лобы.

Красавчик обиделся.

– Позвольте, зачем так формулировать? Начальство есть начальство: всегда могут быть неприятности.

– Вы не советовали жене уйти из «Ангары»?

– Я же ничего не знал!

– Пал Палыч, – Смолокуров решил поучаство­вать. – Хотелось бы услышать, где товарищ Маслов обычно обедал?

– То есть… почему вы спрашиваете?

– Да так – небезынтересно.

Неужели? Миша зарылся в бухгалтерию и, вероятно, забыл мне сказать.