– Значит, это правда... То, что Степан пропал...
– Не пропал, а похищен, – констатировал Агеев. – За него требуют выкуп: двадцать тысяч долларов. Правда, есть особые данные: Степан мог похитить себя сам.
– Как это – сам?
– Ну попросту сбежал от мамы с папой и оставил записку с требованием выкупа.
Резким движением Вика заправила под бандану выбившиеся на лоб волосы:
– Это на него не похоже! Я его давно знаю – он честный. Правда... одинокий.
– Что значит «одинокий»? У него не было друзей?
– Друзья у него как раз были. По крайней мере, приятели. В нашей студии. Не в этом дело. Он... внутри себя какой-то одинокий был, понимаете? Неприкаянный. На его рисунках никогда не было солнца. И рисовал он всегда что-то единичное, отдельно взятое: или маленький кораблик среди огромного моря, или крохотный самолет в небе среди облаков, или мухомор, который вырос на краю большой зеленой поляны. А когда я давала своим студийцам задание нарисовать свою семью, Степан нарисовал автопортрет. И такой необычный, в зеленых тонах. Ему плохо удаются лица, но случайно или нарочно, он получился на этом портрете старше лет на двадцать. Странно для его возраста...
– А с кем он общался в студии? Назовите их имена, адреса. – Автопортрет – это все лирика, а Филиппа Кузьмича волновали конкретные факты. – Есть среди них такие, у кого Степан мог бы скрываться?
– Не знаю. Не думаю. Как бы они могли его скрыть у себя дома? Они ведь сами еще дети, у них родители... Разве что где-то есть убежище, о котором знают только они.
– Убежище? Вика, о чем это вы?
– Ну, знаете, как в детских книжках... или как раньше было... Потайное место для детских игр. Какой-нибудь заброшенный подвал, или пещера, или вход в подземный тоннель...
– Трудновато отыскать в современной Москве что-то похожее. У нас каждый подвал теперь запирается на кодовый замок.
– Трудновато, – согласилась Вика.– Особенно в нашем районе. Особенно когда взрослые все время стоят над душой – и правильно делают, вы же знаете, какие сейчас опасные времена! – Тугие щеки художницы покраснели: она с опозданием сообразила, что этот посетитель сидит сейчас у нее на кухне именно потому, что времена нынче опасные. – Но дети есть дети. Шустрые маленькие человечки. Бывает, такое отыщут, что взрослому и в голову не придет.
«А она – фантазерка», – подумал Филипп Кузьмич. Однако версию убежища решил не отбрасывать.
Вика стремительно вскочила и, шлепая по линолеуму босыми подошвами, сбегала в комнату. Вернулась, неся небольшую штуковину в черной кожаной оболочке – похоже на мобильник, только побольше.
– Все адреса и телефоны держу в карманном компьютере, – объяснила она, отщелкивая блестящую кнопку и быстро тыкая в маленький экран черной палочкой. – Так, сейчас подумаю, кто бы мог помогать Степе... может, Фома? Или Емеля? Или Дуня? Или Наум? Или Епифан?
Филипп Кузьмич нередко в молодости испытывал смущение из-за своего необычного, как тогда представлялось, имени. Однако сейчас даже он обалдел:
– А Феофилакта у вас нет? Вы что, детей с нормальными именами в студию не берете?
– Ничего не поделать, такое поколение! Мода на старину... Лично мне даже нравится. Хоть какое-то разнообразие. А что такое, спрашивается, нормальные имена? Разве это нормально, если, куда ни плюнь, кругом одни Саши, Алеши, Андрюши, Сережи?
Адреса и телефоны Феофилактов... то есть студийских друзей Степана Кулакова Агеев собрал со всей тщательностью. То, что хоть один из этих маленьких наблюдательных художников мог что-то знать об исчезновении товарища, казалось более чем вероятным. А вдруг, если постараться, мальчика удастся найти еще до конца суток?
Был и еще один важный момент, который Филипп Кузьмич не мог проигнорировать:
– Степан часто пропускал занятия? Особенно в последнее время?
– В течение последнего месяца – да, пришел всего один раз. Но я не веду отчет о посещаемости. И, в конце концов, сейчас лето... Одни дети уезжают, другие возвращаются. В любом случае, я занимаюсь со всеми, кто хочет заниматься.
– Он как-нибудь объяснил свои пропуски?
– Да. Он сказал, что уезжал за город вместе с папой. Что теперь папа меньше работает и чаще его возит то за город, то в аквапарк... Я ничего не сказала, но обрадовалась. Подумала: наконец-то у Степы налаживаются отношения с отцом!
– А у них были плохие отношения?
– Поймите, я об этом ничего не знаю, – как будто испугалась Вика, – я никогда не выспрашиваю у своих детей то, чего они мне не хотят говорить... – Она называет их «мои дети», отметил Агеев. И у нее это выходит в самом деле по-родственному. – Но я не раз замечала, что у детей богатых родителей есть что-то такое... Может быть, тоска. Может быть, то, что педагоги называют «депривация» – как будто они растут в детдоме! Родители в материальном плане дают им все, даже больше, чем детям надо, но это зачастую ценой утраты элементарного: детско-родительских чувств. Дети богатых растут в какой-то искусственной среде, созданной исключительно для них, поэтому, попадая во внешний мир, теряются. Не знают того, что знают даже дошкольники, выросшие в малообеспеченных или среднего достатка семьях. Не понимают каких-то норм, правил поведения. Они или дичатся взрослых, или вешаются им на шею. Вроде бы недоверчивы, но могут быть, наоборот, слишком... Слишком доверчивыми.
Вика подняла на Филиппа Кузьмича взволнованные карие глаза:
– Поэтому... вот вы сказали о Степане, а мне это как удар в сердце. Где он может быть? Что с ним? Он ведь в чем-то слишком умный, не по годам, а в чем-то – совсем глупый мальчик.
Личное дело Александра Турецкого. Ирина Турецкая и Антон Плетнев
Антон Плетнев сознался самому себе, что был несдержан. Что не следовало ему так откровенно намекать другу и непосредственному начальнику на увлечение блондинкой вдовой, в которой, несмотря на ее красоту, чувствуется какое-то склизкое и опасное двойное дно... Но он просто не мог терпеть дольше! Стоило ему представить Ирину, которая переживает и, наверное, льет слезы в одиночестве, думая, где и с кем сейчас ее Саша, он не мог сдерживаться. Откровенно говоря, просто не хотел...
Нет, он ни на что не претендует. Ирина Турецкая для него – это святыня. Человек опасной профессии, Антон Плетнев привык относиться к женщинам снисходительно, как к существам, которые слабее мужчин физически и вообще во многом уступают представителям господствующего на земле пола. Когда женщина в чем-то его превосходила, это вызывало у Антона подспудное раздражение... Но только не в данном случае! Ирина Генриховна, талантливый психолог и обаятельная, тонко чувствующая женщина, сотворила чудо. Она решительно взялась за Антона, когда он был опустившейся грязной развалиной, которую не узнавали старые армейские друзья. Она аккуратно вскрыла своими научными, хотя и отчасти напоминающими колдовство, методами его заросшую паутиной черепушку, вытащила и разложила по полочкам ее содержимое. И смерть жены, и старые травмирующие воспоминания о боевом опыте, и совсем давние, забытые, казалось бы, навек детские впечатления – весь этот хлам, копившийся в подвале бессознательного, как оказалось, мешал Антону жить. Умелые чуткие руки Ирины Генриховны извлекли все это на белый свет, протерли от пыли, расставили на полках – и то, что давило и пугало, превратилось в благопристойные чистенькие воспоминания. По завершении последнего сеанса Антон, облегченно вздохнув, почувствовал, что свободен. Что он снова возродился для жизни...
...И для любви.
Любви, в первую очередь, к работе. Как оказалось, за время своей тяжелой депрессии Плетнев не утратил прежних навыков, которые пришлись как нельзя более ко двору в агентстве «Глория». Кроме того, Антон заново открыл для себя любовь к сыну, – бедный Вася так намучился, пока его непутевый папка сходил с ума от тоски по маме! Но, помимо всего перечисленного, оставался еще один недоучтенный запас любви, и он предназначался женщине, которая рано или поздно займет для него место покойной жены. По крайней мере, способна занять... С Ириной они все это очень подробно обсуждали на одном из сеансов: что жизнь продолжается; что человек может любить не один раз в жизни, и это не является предательством мертвых; что покойная жена сама не захотела бы, чтобы Антон в память о ней остался одиноким навсегда. Антон обсуждал все эти вопросы, а сам наслаждался голосом своей премудрой психологини. Замечательный у нее голос. Хорошо поставленный, глубокий, женственный...
...И не только голос. Разве Ирина не красавица? Антон не понимает, почему слово «красота» у современных мужчин связывается с обликом ходячих резиновых кукол Барби, таких как Ольга Легейдо, или сопливых десятиклассниц, главные достоинства которых – гладкая, без единой морщинки, кожа и наивные, широко распахнутые, но и пустые глаза. Антона сильнее привлекает такая внешность, как у Ирины. В ней чувствуется ум и обаяние. Конечно, эти достоинства – для ценителя. Большинство нетребовательных мужчин клюют на кукол...
Антон высоко ставил Турецкого, – отчасти еще и за счет его жены. Думал: каким же необыкновенным человеком надо быть, чтобы столько лет удерживать при себе и не разочаровывать такую женщину! Но последние события показали, что Антон обманывал сам себя: не такой уж Сашка Турецкий необыкновенный. Профессионал он, спора нет, отличный, а в остальном... Заурядный мужик в припадке второй молодости, который пренебрегает своей женой ради очередной куклы – Ольги. Если это не так, почему Турецкий соврал жене, что встречался с экологом? Если скрывает, значит, есть что скрывать!
Антону жутко неловко от того, что он ляпнул тогда, наедине с Ириной: мол, Саша с экологом сегодня уже встречался и договорился, что какое-то время его трогать не будет... А вспоминая о вырвавшемся признании, что ему трудно без Ирины, Антон готов колотить себя кулаками по своей глупой башке: это же надо было себе так подгадить! Раньше он мог, по крайней мере, любоваться заглядывающей в его холостяцкую квартиру Ириной, пить с ней чай на грязноватой кухне, наблюдать, как она возится с Васькой... А теперь, пожалуй, она совсем перестанет к нему ходить, и он лишится даже этих невинных радостей.
Все так выходит, будто он нарочно пытается разрушить семью Турецких в своих интересах... А ведь это не так! Он не строит иллюзий: Ирина его не любит. А если так, ему от нее ничего не надо. Ему надо, чтобы она была счастлива. А если Сашка делает ее несчастной, Антон на него злится. Вот злится, и все. И ему плевать, ревность это, работа подсознания или еще что-нибудь.
Дело Кирилла Легейдо. Сбежавший муж
Этот бесконечно долгий, изнурительный день напоминал Галине Ворониной бег с препятствиями.
Нет, утро не сулило никаких неожиданностей: как всегда, Галина встала в половине седьмого, чтобы к восьми быть на работе, в физиотерапевтическом отделении крупной больницы. Ставя на плиту чайник, она прислушивалась: как там Варька, не проснулась ли? Никаких звуков из комнаты дочери не доносилось, и Галина постаралась передвигаться тише: пусть бедный ребенок подольше поспит. На носу вступительные экзамены, а кроме того, Варю подкосила история с отцом... Нет, ну это же надо, каков подлец! У девочки такой сложный возраст, а он не смог выбрать другого момента, чтобы проявить свой природный кобелизм... Галина училась обозначать нейтральным местоимением «он» того, кого в недавнем прошлом назвала бы Сергеем, Сережей. Распространенное имя, очень распространенное, и Галина вздрагивала, когда слышала его на улице, в транспорте или на работе. В первые дни от таких совпадений тянуло в слезы, но теперь Галина овладела собой. Хватит рыдать, хватит впадать в отчаяние. Мало ли на свете женщин, у которых были мужья, а теперь нет? Не она первая, не она последняя.
А может, он все-таки вернется? Нагуляется и вернется? Под крылышко к жене, к ее полезным домашним супам, к ее обвисшему и одрябшему, зато всегда покорному телу... Нет, это вряд ли. В течение последнего года Галина чувствовала, как нарастает между ними охлаждение. Не помогала ни импортная косметика, ни эротическое белье, которое она впервые в жизни надела, пытаясь вернуть мужу утраченный пыл.
«Что с тобой?» – спрашивала мужа Галина, устав от всех этих недомолвок и тщетных усилий. Как милосердного удара, добивающего смертельно раненное животное, она ждала, что Сережа скажет: «Галя, прости, мы прожили с тобой не худшие двадцать лет, но жизнь не стоит на месте, и я полюбил другую...» Скажи он так, Галина приняла бы предназначенную ей участь. Однако он уклонялся от жесткого, но откровенного разговора.
«Да так, Галь, пустяки... Что-то нехорошо себя чувствую. В животе тянет что-то... И вроде бы горло опухло, увеличенные, эти, как их, лимфоузлы... Так просто, не по себе. Наверное, грипп затянувшийся».
«Так поди в поликлинику, обследуйся», – холодно, почти с ненавистью, бросала Галина. Тоже мне, нашел оправдание! Галина хоть и не врач, а все-таки медицинская сестра, насмотрелась на работе на настоящих больных. Чтобы у такого бугая здоровенного, постоянно проходящего осмотры и диспансеризации летчика было что-то не так со здоровьем? Расскажите это кому угодно, только не ей. Конечно, вся причина в чужой бабе...
Вранье – вот что ее убивает! Подлое, мелочное, гнусное вранье! Особенно больно становится, когда вранье раскрывается и на поверхность всплывает неприглядная правда. Он больше не хочет ее как женщину, надо честно себе признаться. Ну, если Галина ему надоела, то и ей надоела такая жизнь! Без ласки, без любви... Пусть только попробует вернуться! Даже если на коленях приползет, разочаровавшись в своей белобрысой прошмандовке, Галина его назад не примет. «Раньше надо было думать! – гордо ответит она. – А теперь ты все равно что умер. И для меня, и для дочери».
На работе, выполняя процедуры, которые врачи прописали на сегодня больным, Галина продолжала крутиться в замкнутом круге своих мыслей. Все равно что умер... Интересно, а было бы ей легче, если бы муж не бросил ее, а действительно умер? И если бы все произошло постепенно, исподволь подготавливая ее к печальному исходу. Сначала плохое самочувствие, потом – анализы, исследования, страшный диагноз, долгие периоды обострения и ремиссии, она носит ему передачки в больницу, Варька вопреки всем медицинским предсказаниям верит, что папа обязательно выздоровеет. Но Сергею с каждым днем хуже и хуже, у него невыносимые боли, окружающие втайне желают ему смерти, хотя бы из сострадания... И – финал: траурная музыка, пышные непахнущие, точно из воска, цветы, родное и неузнаваемое лицо на белой твердой подушке. И сама Галина платочком промокает слезы в уголках глаз. Она – вдова. Пусть вдова, зато – не брошенная женщина. Вдове сочувствуют, на брошенную жену смотрят со смесью жалости и пренебрежения: от хороших жен мужья не уходят! Лучше быть вдовой... Или – не лучше? Ведь сейчас у нее, по крайней мере, сохраняется надежда, что когда-нибудь Сережа придет домой. Но зачем ей эта надежда, если она все равно собирается прогнать его?
Картины, нарисованные воображением, обладали такой мрачной притягательностью, что Галину не сразу вывел из задумчивости скрипучий голос:
– Что это такое? Да стойте же! Вы же сказали, у меня сегодня ультразвук, а сейчас меня ведете в кабинку электрофореза!
– Извините, – спохватилась Галина, – точно, конечно, ультразвук...
– Совсем уже охамели от безделья! – продолжала возмущаться пациентка, старуха в чересчур, не по возрасту, экстравагантном красном костюме и черном, делающем ее похожей на китаянку, парике. – Неужели трудно как следует посмотреть назначения!
Галина могла ответить, что она тут не бездельничает, а вкалывает за гроши. И что от электрофореза никто не умер, так же, как от недополучения одного сеанса ультразвука... Но слезы, которые накопились внутри от семейных неурядиц и исполнения роли вдовы, как раз выбрали миг, чтобы потечь по щекам.
– Красавица моя, что с вами? – Старуха, похожая на китаянку, оказалась отходчивой – ее даже слегка испугала такая внезапная и бурная реакция на ее слова. – У вас какое-то горе?
– У меня пропал муж, – всхлипнула Галина, подготавливая аппарат ультразвука к работе. Именно так: пропал, а не сбежал. Выразиться по-другому у нее сейчас просто не было сил.
Старуха, присев на кушетку, проворно сматывала эластичный бинт со своей безобразной, распухшей, в лиловых пятнах, ноги.
– Соболезную, красавица моя. Да, я понимаю, с ним может случиться все, что угодно... Боже, в какое время мы живем! Но не принимайте так близко к сердцу: все еще может обернуться не так, как вы думаете.