Так сказать, в белых перчатках. Пятнадцать процентов оборота шли в колхозную кассу.
– За счет чего создавались преступные доходы?
– Для художественных промыслов мы получали разное дефицитное сырье. На него всегда были покупатели, которые не боялись переплатить.
– Количество рабочих? – осведомляется Орлов.
– В такие подробности я не вникал. – Щепкин делает жест в сторону председателя, переадресовывая вопрос к нему.
– На данный момент – сто пятьдесят человек, – отрывисто говорит тот. – Две трети – «мертвые души». За них получали они… организаторы. Остальные – мои мужики, которые ничего не делают. Зарплата по двести в месяц. И две старухи. Клеют этикетки.
– Я имел лишь скромную ренту, – невинно уточняет Щепкин. – За идею и мелкие консультации.
– Ты!.. – гневно выдыхает Никитин. – А к моим рукам копейки проклятой не прилипло!.. Зайдите в избу, увидите, – обращается он к Знаменскому.
– Размеры «скромной ренты» вам известны?
– Нет. Сколько себе, сколько кому – не знаю. – Никитин сверлит злым взглядом затылок Щепкина, любующегося игрой солнца в листве. – Я им надавал доверенностей, гнилая башка!
– И чистых бланков с подписью! – доносится смешок от окна.
– И бланков… – сникает председатель. – Затянули в такое… в такую… – он не находит приличного слова.
– Товарищ следователь, маленький вопрос? По существу, – подает голос Щепкин.
– Да?
– Иван Тихоныч, вас разве принуждали? Может быть, били? Или подвешивали за ноги? Я предложил – вы согласились. Прошу, чтобы это было в протоколе.
– В протоколе все будет, – заверяет Орлов.
– Согласился, – с болью произносит Никитин. – Почему? Со всех сторон – за горло! Сельхозтехника – взошло из-под нее, не взошло – гони наличные! Сельхозхимия посыпала от вредителей, заместо поля в пруд снесло – все равно плати! – Он накаляется. – И тут приехали в самый пиковый момент! Щепкин и еще один из района. Знали когда, спасатели!
– Фамилия человека из района? – уточняет Орлов.
– Лучков. Уже сидит за взятки. От тебя, говорит, требуется только вывеска и подпись… Начиналось-то с малого, с тридцати человек. Думал дыры залатать, закрепить людей твердой зарплатой, чтоб не разбегались. А эта чертова мастерская пошла пухнуть, не удержишь!
– Одновременно рос доход колхоза, не правда ли? – считает нужным отметить Щепкин.
– Одновременно рос. Поставили новый коровник, электродойку… Эх! – сам себя обрывает председатель. – Разве я один? У соседей похуже творили!
– Похуже – это как? – интересуется Пал Палыч.
– Пожалуйста, не секрет. Горели на мясопоставке. Стакнулись с магазином, купили партию по продажной цене. С места не сходя, оформляют, что сдали в торговлю по заготовительной. Обратно то же мясо покупают, обратно сдают. А оно из подсобки не тронулось. Так четыре раза по кругу – и выполнили поставки. Без единого живого килограмма! Когда это дело обмывали, говорят, тост был. За новую породу скота – «чичиковскую»…
Щепкин слушает с довольной улыбкой: плутуют люди, обходят закон – приятно.
– Фиктивное мясо – это безобразие! – заявляет он. – Иван Тихоныч глубоко прав, его мастерская все-таки…
– Нет! – отрекается Никитин от защиты. – Чужой виной не оправдаешься!
Знаменский прохаживается по комнате, останавливается около Орлова.
– Ну что?
– Суть ясна, Пал Палыч.
– Тогда следующий вопрос. Артамонов вам известен, товарищ Никитин?
– Понятно, известен.
– Чем он здесь занимался?
– Вел филькину отчетность. Выдавал жалованье мужикам. В общем, и бухгалтер и кассир.
– Когда он был здесь последний раз?
– В тот самый день…
– С какой целью?
– Как обычно: снял в банке деньги с нашего счета, часть завез моим работничкам. Остальное поехало дальше.
– Расшифруйте, пожалуйста, «остальное».
– Оформлено было якобы оплата сырья, транспорта. Ну и то, что причиталось на «мертвых душ».
– Вы лично видели тогда Артамонова, разговаривали?
Теперь и Никитин пристально смотрит в окно.
– Да, разговаривали… – в тоне его проскальзывает покаянная нотка. – Вон там встретились, возле старой баньки…
…Артамонов с неизменным чемоданчиком подошел к покосившейся баньке, около которой штабелем были составлены ящики с надписью «Не бросать!». В глубине за длинным столом под ярким торшером сидела старуха в очках. Хотя на дворе был ясный день, без искусственного освещения здесь было темновато.
По левую и правую руку от старухи размещались ящики с чеканкой. На столе – орудия производства: клей, коробка с этикетками, тряпки, скребки на деревянных ручках.
Скребком она сдирала прежние торговые ярлыки – раздавалось неприятное взвизгивание металла о металл, – затем отработанным движением наклеивала на то же место другие, из коробки, и перекладывала в левый ящик готовую продукцию «народного промысла».
– Здорово, бабуся! Как производительность труда?
– Дурацкое дело нехитрое, – проворчала бабка.
– А что на сегодняшний день имеется?
Старуха повернула к себе лицевую сторону пластины.
– Кажись, елка… не, кажись, девка с коромыслом… Будешь брать?
– Для коллекции.
Артамонов вынул из левого ящика «девку с коромыслом», отлепил еще не присохший ярлычок и нашлепнул на очередную очищенную бабкой чеканку. Ему забавно было поучаствовать в «производственном процессе».
Стоя в проеме двери, наблюдал за ним Никитин. Заметив его, Артамонов смутился, стер тряпкой клей с пальцев.
– Добрый день, Иван Тихоныч.
– Здравствуй. До шоссе подбросишь?
– С удовольствием.
Подобрав газету, он завернул чеканку, перевязал крест-накрест грубой веревкой. Председатель был не в духе, и Артамонов, стараясь держаться непринужденно, сказал:
– Дела идут, контора клеит? – Никитин не отозвался. – До свидания, бабуся!
Оба шли по улице. Щеголеватый Артамонов и председатель в потрепанном черном пиджаке с двумя орденами Красной Звезды.
– Неважное настроение? – спросил Артамонов.
– А чему прикажешь радоваться? – неохотно отозвался председатель.
– Природа, погода. Коровы мычат. Как в детстве.
– Мычат, потому что доить давно пора, – охладил его председатель.
– Все равно, Иван Тихоныч, у вас тут рай! В городе меня тоже настроение заедает, хоть вой. А тут как-то даже забываюсь…
– Вон там тоже рай, – едко бросил Никитин, указывая на троих мужчин, расположившихся в палисаднике за выпивкой. – Празднуют твою получку!
Завидя Артамонова, от троицы отделился дородный мужик лет пятидесяти и, пошатываясь, пошел навстречу с блаженной улыбкой:
– Благодетелям… почтение! – Он поклонился в пояс.
– Шел бы ты, Тимофей! – морщась, посоветовал председатель.
– Нет, желаю… – Мужик снова отвесил поклон, теперь уже персонально Артамонову. – Манна ты наша небесная! Кормилец и поилец!.. Ручку пожалуй…
Артамонов поспешно убрал руку за спину.
– Брезгуешь?.. – Мужик впал в скорую пьяную обиду. – Не уважаешь? А я, может, член партии!.. Я бригадир, если хочешь!.. А ты кто?
– Тимофей! – гаркнул председатель.
Тимофей длинно сплюнул и вернулся к собутыльникам.
– Лучший полевод был! – сказал председатель. – А теперь – вот. На работу уже шиш – не дозовешься!
Артамонов сорвал лопух и стер плевок, который угодил на чемодан как раз под ручкой. Лопух пыльный, по коже и блестящим замкам размазалась грязь. Артамонов вынул платок и под горький, отрывистый говор председателя машинально тер и тер чемодан.
Потом они двинулись дальше.