БЕСЦЕРЕМОННЫЙ РОМАН - Вениамин Гиршгорн 12 стр.


15

Сегодня Песталоцци никак не может дописать очередную главу своей книги.

– Господин Песталоцци!…

– Ну что еще? Неужели не можете без меня?

– Ах, господин Песталоцци, этот шалун Бисмарк упал и ушибся!…

– Иду, иду…

И с протяжным вздохом, оторвавшись от бумаги и пера, засунув увеличенную порцию табака в необъятные ноздри неповторимого носа, Песталоцци плетется за воспитателем в воспитательный интернат.

В этом большом, светлом доме жили дети. Их было много – из разных стран, из разных городов, по заранее составленному князем Ватерлоо списку привез их сюда старый Генрих Песталоцци.

Бедняки охотно и быстро отдавали своих детей в государственный воспитательный интернат.

Они удивлялись, они не понимали, зачем сиятельному князю и этому носатому чудаку Песталоцци понадобился именно ребенок, но раздумывать долго было нечего, если уж привалило такое счастье. Семья освобождалась от лишнего рта, да кроме того за это еще и платили.

С богатыми и аристократами Генриху приходилось туже. Он пускал в ход тонкую лесть, делал непонятные намеки на огромное государственное значение интерната князя Ватерлоо, князя Ватерлоо! Гарантировал честолюбивым родителям будущую головокружительную карьеру их ребенка – и в конце концов большей частью добивался своего.

Детей в интернате торжественно встречал сам князь Ватерлоо; он оказывал детям почести больше, чем кому бы то ни было в империи, – Роман их буквально носил на руках.

Детей записывали в большую книгу, а Роман на полях помечал, кем должен быть в будущем новый воспитанник.

Дети были разделены на три возрастные группы, у каждой был свой распорядок дня. Ежедневные занятия, игры, прогулки, спорт составляли воспитательную систему интерната.

Роман смеялся тихо и нежно, когда видел Гарибальди, возящегося с маленьким Бисмарком, Дарвина, играющего в шахматы с сосредоточенным Лессепсом, Белинского, Гюго, Гоголя, Мюссе, усердно трудящихся над учебником.

Шли дни… Дружной, веселой семьей жил интернат. И когда уже довольно взрослый Гюго начинал свои первые строки, стены интерната наполнил детским криком и лепетом Миша Лермонтов.

* * *

…Когда время второй раз пройдет по тем же годам, эти ребята одному делу отдадут свой разум и свой талант.

Одному делу!…

Эти светлые головы, эти золотые руки – они помогут Роману осуществить грандиозный замысел, цель и смысл его жизни…

16

Идея двух великих империй давно привлекала и Александра, и Наполеона, но двенадцатый год внес маленькие неудобства.

Наполеон был готов на все, он знал, что он может, ну, конечно, он может окрутить этого масонствующего славянина, осмеливавшегося помахать мечом у его носа и прописавшего ему поездку на Эльбу.

«Да я ее возьму голыми руками, эту варварскую страну, я заставлю этих поджигателей вылизывать снег с моих сапог!»

У императора аппетиты, видимо, тут и кончились.

Однако он многое уяснил в разных экономических возможностях, выставленных Владычиным; старость становится более компетентной и внимательной в вопросах прямых прибылей.

В начале августа пришел из Петербурга ответ, указывающий, что император российский, усматривая полную непритязательность по отношению империи Российскойсостороны Наполеона, в.новь величаемого императором, питает глубокое желание мира во имя божие и считает необходимым присутствие в Петербурге императорского посланника.

* * *

Роман, предполагая отправиться в Россию в начале зимы, решил отдохнуть и взял у императора отпуск. Его забавляла поездка в карете: десятки дней в пути – и ни одной рельсы, ни одного телеграфного столба; Европа была, в общем как всегда, только без электрического освещения и многих других положительных данных.

После Женевы, проехав Милан и Венецию, Роман побывал в Генуе, где вспомнил испанское лицо наркоминдела Чичерина и ловчайшего конферансье всех времен и народов Ллойд-Джорджа.

Роман заехал также в деревушку Монте-Карло; там была архаическая простота. Роман гулял по заросшим склонам, причем до ушей адъютанта, неотступно следовавшего за ним, доносились странные слова: «zero… impair… manque!..»[11] .

* * *

Владычин возвратился в октябре и привез с собой какую-то еврейскую чету, которую он поселил в задних комнатах дворца, так как зачислил еврея юрисконсультом своей канцелярии.

В Париже было получено известие о смерти Людовика XVIII – обстоятельство, немного обескуражившее Бурбонов, все еще не унимавшихся в своих притязаниях и без толку бродивших по Испании и Англии. Когда о них заговаривали как об эмигрантах, Роман неизбежно вспоминал Николая Николаевича «длинного»[12] , Милюкова и многих других и жалел, что не с кем поострить на эту тему.

1817 год расположил Владычина к воспоминаниям, и однажды, только что оповестив Академию о созыве в ноябре, перед своим отъездом в Россию, съезда химиков, он внезапно отодвинул лежавшую перед ним работу и поехал к императору. Набросав картину относительного благосостояния Европы, Роман получил у императора искреннее согласие на устройство национального праздника под названием «Le meilleur jour»[13] .

О, Владычин знал, к какому дню это приурочить. Помня разницу в стиле и желая быть пунктуальным перед своей совестью, он распорядился все приготовления в столице и в стране приурочить к 6 ноября 1817 года…

* * *

В это сухое и ясное утро Роман был разбужен доносившимися с улицы звуками «Марсельезы». Он торопливо оделся и вышел на балкон.

Дробя булыжник веселым топотом, колыхая воздух криками и песнями, шли мимо Пале-Рояля толпы. Когда Роман показался на балконе, многие узнали его. Романа любили в Париже. И если при дворе он все еще встречал косые взгляды и прямые насмешки, то простонародье – люди с загорелыми лицами и мозолистыми руками, широкоплечие бородачи-блузники, басистые рыночные «мамаши», плебеи, чернь – всегда поминали добром чудака князя, который не был горд и заносчив, как другие, часто даже ходил пешком, разговаривал запросто, а главное, при нем стало легче жить – работа прилично оплачивалась, продукты подешевели, и фраза «памятуя о благе народном», начинавшая императорские манифесты, перестала вызывать дружный смех, если в конце стояла подпись Романа.

Романа громко приветствовали. И он отвечал широченной улыбкой, кивком головы и махал руками до тех пор, пока совсем не устал.

Он на минуту закрыл глаза.

Внезапный вихрь воспоминаний сорвал с древков трехцветное знамя, смел праздничную толпу, опрокинул оркестры – и на сразу опустевшую площадь другая толпа вынесла другие знамена. Явственно прозвучал «Интернационал».

– Простите, ваше сиятельство! «Интернационал» стих.

Новый чиновник – еврей – стоял в дверях.

– А-а… Подите сюда, господин Маркс!.. Ну, как ваша супруга?… Она ведь как будто…

Еврей радостно смутился.

– О, благодарю, благодарю!..

– Я обещаю вам устроить судьбу вашего ребенка… Если это будет мальчик, мы назовем его Карлом. Не так ли?

17

ИЗ ДНЕВНИКА МАДАМ РЕКАМЬЕ

«Сегодня на балу у Талейрана появился новый человек; его называют Роман Владычин, князь Ватерлоо. Он оказал Наполеону большие услуги и теперь в фаворе. Он своеобразно одет у него отличные манеры и прекрасное произношение. Кажется, он русский, но сейчас из Америки».

* * *

«Интересный день… Князь Ватерлоо посетил мой салон. Я познакомила его с Тальма и Давидом Они говорили об искусстве Князь высказывал замечательные мысли, я поражена их яркостью и новизной.

Назад Дальше